Вчера вечером Виктор постучал в ее дверь и сказал:

— Валентина, открой! Есть дело.

— Что у тебя? Говори, мне слышно.

— Я упросил Барсукова принять нас завтра рано утром.

— Что мы ему скажем?

— Так, мол, и так, пришли сказать, что горячо любим друг друга.

— Оставь при себе свои глупые шутки.

— Разве не знаешь, о чем нам надо говорить с Барсуковым? Ссуду на дом брал я, она висит на моей шее. Продадим дом, верну ссуду и уеду из станицы. Но для продажи дома требуется твое письменное согласие… как жены.

— Я согласна на все.

— Вот об этом и скажешь Барсукову.

— Скажу… Я тоже здесь не останусь.

— Твое дело. — Виктор усмехнулся. — Можешь, задрав юбчонку, помчаться за Ивановым трактором.

— Дурак!

— Не ново, уже слыхал… Так ты не опоздай к Барсукову. Или тебя разбудить?

Она не ответила. Виктор потоптался у дверей, кашлянул и ушел. А Валентина повалилась на стол и заплакала. Она готова была идти или к Барсукову, или к кому-то еще, соглашалась на все, лишь бы скорее кончились ее мучения. Для себя она твердо решила: вернется к родителям и к сыну. Уже было подано заявление об уходе с работы. Об Иване она думала часто с тревогой на сердце, а встречаться с ним не хотела. С того времени, как он уехал, оставив ее в Предгорной, она ни разу его не видела. Как-то он, прикинувшись больным, пришел в поликлинику, и она, сухо глядя в его виноватые и такие милые ее сердцу глаза, сказала, что часы приема окончены, и захлопнула дверь. Теперь Валентина думала о том, как ее жизнь устроится в Предгорной. В душе она радовалась, что наконец-то уедет из Холмогорской, оставит и Виктора, и Ивана, все забудет и начнет новую жизнь. Завтра она скажет о своем решении — нет, не Ивану и не Виктору, им-то зачем знать об этом, а Барсукову, — и ей хотелось спокойно, без слез, обдумать, что и как она будет говорить. В голову же набивались мысли совсем о другом. Шмыгая носом, она разделась, забралась под одеяло, уткнула мокрое лицо в подушку и притихла. В доме копнилась тишина, четко, торопливо выстукивали настольные часики. Луна заглядывала в окно и своим печальным светом навевала грусть. На улице совсем близко звонкий девичий голос подпевал, под гармонь страдания. «Наверное, влюбленная и счастливая». Валентине хотелось представить себе лицо этой девушки, мысленно поговорить с нею, а в голове свое: «Как и когда случилось с нами это несчастье? И почему мы стали мужем и женой? Это что, судьба или ошибка?» Память опять, в который уже раз, печатала картинки того горестного дня… Она, студентка-выпускница и уже жена Виктора Овчинникова, тоже студента-выпускника другого, сельскохозяйственного, института, условились с ним по телефону, что в воскресенье приедет к нему в общежитие, познакомится с его товарищами, а потом они отправятся в кино, и, как на беду, из-за трамвая опоздала. Виктор встретил ее суровым, негодующим взглядом.

— Где пропадала?

— Что случилось? И почему так смотришь?

— Случилось то, что с ума можно сойти. — Он помог ей снять короткое легкое пальтишко с узкой полоской кроличьего меха на воротнике. — Ну, побыстрее, побыстрее, а то мои хлопцы скоро вернутся. Веришь, я еле-еле упросил их освободить комнату.

Горячо дыша, он обнял ее и хотел было увести к кровати. Покраснев, она отскочила, толкнув его кулаками в грудь.

— Виктор, ты что? Здесь? В своем уме?

— Валя, Валюша, умоляю…

— Не смей подходить!

— А я подойду, непременно подойду. Ты же моя жена!

— Пойдем в кино. Слышишь?

— Ничего я не слышу и ничего не понимаю! Ну чего упираешься, Валюша? Что же тут такого…

— Подумал ли ты обо мне… Как же можно… Пойми, Виктор, тут нельзя, не могу…

— Какая совестливая! Зачем же замуж выходила?

— Эх, какой же ты!..

Она не успела досказать. Скривившись, как от страшной боли, Виктор ладонью, не размахивая, ударил ее по щеке. Валентина качнулась, чуть было не повалилась на стол, по иссиня-белым ее щекам покатились крупные слезы. Она схватила свое пальтишко и выскочила на улицу. Он бежал следом, звал ее, умолял остановиться, а она, не оглядываясь, ускоряла бег… «Вот в тот день и пришло начало конца, — думала она, натягивая на голову одеяло, чтобы не слышать счастливого голоса подпевавшей под гармонь девушки. — Потом мы помирились, но уже без радости, потом снова ссорились и не замечали, как мы все дальше и дальше уходим друг от друга»…

После выпускных экзаменов Валентина охотно взяла направление в Предгорненскую больницу — поближе к родителям. В этой горной станице не было никаких заливных угодий, и Виктору, агроному-мелиоратору, делать там было нечего. Месяца два он слонялся без работы, скучал. В это время подвернулся Барсуков со своими тысячами гектаров заливных земель, познакомился с Виктором и пригласил его и Валентину переехать в Холмогорскую, где только что была открыта новая больница и поликлиника и врачи были очень нужны. Правление «Холмов» выделило для молодых специалистов денежную ссуду, отвело участок для застройки, а Барсуков, имея связи в Степновске, помог приобрести готовый, сборный двухкомнатный домик, и в какие-то три месяца Овчинниковы устроились так, что лучшего, казалось, и желать не надо. Была работа, Виктор поливал посевы, проводил воду на поля и огороды, Валентина лечила больных, и был у них свой домик с молодым садиком, а жизни спокойной, радостной не было. Днем они почти не виделись, а ночью Валентина либо отворачивалась от Виктора, притворяясь спящей, либо сжимала колени, завертывалась в простыню и плакала. Виктор злился.

— Валентина, прекрати издеваться, — кричал он. — Эти твои выходки хоть кого взбесят! Нельзя так жить, нельзя!

Она молчала, содрогаясь всем телом.

После того, как Валентина познакомилась с Иваном, она и вовсе старалась не встречаться с мужем и на ночь закрывала свою комнату. Виктор стучал кулаками в дверь, грозился вырвать замок. Однажды ночью она сама открыла дверь и, стоя на пороге, сказала спокойным голосом, что позовет милиционера. Виктор притих, говорил ласково, просил не сердиться на него.

В декабре, еще задолго до родов, Валентина уехала в Предгорную, к родителям, взяв отпуск по уходу за неожиданно заболевшей матерью. В Холмогорскую вернулась весной, исхудавшая, с синеватыми кругами под глазами, тихая, умиротворенная. В тот же вечер пошла к двору Андроновых. Стояла под деревом возле ворот и с затаенной радостью смотрела на светившиеся окна. Увидела соседского мальчугана, попросила сходить в дом и позвать Ивана. «А что, если он в поле, как же я его повидаю?» — думала она, а Иван уже укрывал ее полой своего плаща, еще не веря, что под его рукой зябко вздрагивала Валентина. Ночь давно уже навалилась на станицу черным пологом, не было видно ни хат, ни плетней. Они шли по темной улочке, набрели на какое-то дерево и остановились. И только тут Иван стал ее целовать.

— Валя, родная моя, куда же ты пропала?

— Не пропала я, нет… Сына твоего, Андрюшку, рожала.

— Значит, подарила мне казака?

— Казачонка, совсем еще маленького…

— Андрея Ивановича!

— Только он не Иванович…

— Как же так? Ты что?

— А что я могла сделать… Переделаем, перепишем, придет время.

— Где же он, Андрюшка?

— Остался у мамы. На попечении у своей заботливой бабушки.

— Как же он без материнского молока?

— Плохая я мать, Ваня. — Она уткнула лицо ему в грудь и, словно боясь, что ее кто-то услышит, перешла на шепот: — Грудью кормить не могла, молоко у меня пропало… Но мальчик хорошо пьет молоко коровье и козье, такой славный, шустрый, как ты. — Она тихонько смеялась. — На тебя похож — вылитая копия, честное слово. Головка беленькая, волосики как пушок…

…Натягивая одеяло на голову, она сжималась в комок, а воспоминания наплывали и наплывали, и конца им не было. В тяжелой дремоте смыкались веки, на какое-то время она забывалась, и тогда являлся Иван на мотоцикле, и они, ничего не видя, мчались в непроглядную темень. «Ваня, включи свет, мы же разобьемся». — «Ничего не бойся, Валя, зато в темноте нас никто не увидит». Она прижималась к нему, замирала в страхе, телом своим чувствуя его согнутую, играющую мускулами спину. Потом дремота, как влажная вата, сползала с глаз. Валентина просыпалась и снова думала об Иване. А на улице давно уже смолкла гармонь, отзвенел радостный девичий голосок. В доме улеглась плотная, пугающая тишина.