— Эльвира тоже мастерица хоть куда. — Варвара не утерпела и, молодо, по-девичьи, повернув голову, засмотрелась в треугольное, вмазанное в стенку зеркало. — Видишь, какая я стала. Получилось дажеть так красиво, что мне аж совестно, и теперь я не знаю, как мне завтра являться на работу. Люди увидят, что скажут…

— Что люди? Пусть видят! Да и совеститься тебе нечего.

— Нет, Евдоша, я повяжусь косынкой, а дома буду ходить вот так, как зараз.

— Зачем же тебе хорониться под косынку? — рассудительно спросил Евдоким. — Голова не ворованная, так и ходи непокрытая, чтоб все люди видели, какая ты ныне… Удивил меня Жан, ей-богу! — снова начал он о своем. — Сколько у него хранится энтих разных бородачей, и все люди видные, мне с ними не равняться… И еще Жан хвалил мои усы, говорит, что растут они кучно, точно так, как у того ученого, и что борода снизу широкая. — Евдоким тоже не удержался, взглянул в зеркальце, пальцем потрогал усы, выделявшиеся тем, что были толстые и не белые, как борода, а буро-серые. — Да, едри его в корень, сильно я причепурился, и через то такая зараз во мне изделалась легкость, будто я стал молодым парубком, и в душе моей, веришь, Варюша, творится такое движение, что хоть песню запевай… Давай вместе, а?

— Погоди, песню мы еще споем, успеем, — сказала Варвара. — Зараз собирайся, надевай чистую рубашку, ту, что я купила, и вместе отправимся к Барсукову.

— Ну что ты, Варюха, завсегда спешишь? — удивился Евдоким. — Еще успеется, не на пожар бежим… Сегодня воскресенье, у Барсукова выходной.

— Никаких выходных у него не имеется, сам велел, чтоб приходили сегодня.

— А мы пойдем завтра, — стоял на своем Евдоким. — Какая может быть разница? Завтра еще лучше, чем сегодня.

— Э, нет! Завтра, уже вместе, мы пойдем на работу. — Варвара вынула из сундука слежавшуюся, пахнувшую нафталином новую рубашку темного бутылочного цвета с чуть приметными светлыми полосками; рубашку для Евдокима она купила давно, да все как-то за делами не было времени обновить ее. — Давай, давай без разговору! Надевай сорочку, да побыстрее, и пойдем.

Что поделаешь? Подчинился Евдоким, тяжело вздыхая, надел рубашку и нехотя, а все же пошел. Надеялся, что Барсукова не будет, а он, словно поджидая Варвару и Евдокима, сидел в своем кабинете. Сперва зашла к нему одна Варвара, что там ему докладывала, Евдоким не слышал… Потом она вышла и, весело улыбаясь и показывая низкие, стертые зубы, сказала, что Барсуков просит войти. Комкая в руках старенькую кубанку серого курпея, Евдоким впервые переступил порог просторного кабинета и, тяжело ступая, боязливо подошел к столу.

— Садитесь, Варвара Тимофеевна, Евдоким Максимович, — сказал Барсуков и пристально посмотрел на Евдокима. — Что-то ты лицом как-то переменился к лучшему.

— Жан постарался, — вставила Варвара. — Ох, какой мастер!

— Вижу, вижу, тут без Жана дело не обошлось, — согласился Барсуков. — Теперь твою бороду хоть на выставку.

— Жан сработал по модели, — добавил Евдоким.

— Молодец Жан… Ну, так что, Евдоким Максимович, ты это сам, добровольно, надоумел покончить с бездельем? — Барсуков, улыбаясь, кивнул на Варвару: — Или, может, Тимофеевна силком тебя сюда доставила?

— Насильствия, конешно, не было. — Евдоким опустил голову. — Но бабская настырность — это же кремень.

— Не бросишь дело, не сбежишь? — строго спросил Барсуков.

— Да что вы, Михаил Тимофеевич, как можно, — вмешалась Варвара. — Это Евдоким с виду мнется да трется, а в душе он к делу рвется, как на скачках застоявшийся конь.

— Ну что ж, это хорошо. На том и порешим. — Барсуков поднялся. — Зарплата у нас известная, обязанности тоже, так что завтра можно приступать… Только от меня сейчас же зайдите к Казакову. Он все оформит, как надлежит, и проинструктирует.

Кабинет Казакова находился в конце коридора. Небольшая комната с трудом вмещала стол, диван и два кресла. Окно выходило в пустой, заросший бурьяном двор. Казалось, что и Казаков уже поджидал Варвару и Евдокима, и начал он разговор не с инструктажа, а с того, что тоже похвалил Евдокимову бороду.

— С такой твоей старорежимной внешностью тебе, дружище, цены нету, ежели б ты прибыл наниматься не к нам, а в ресторан, — говорил Казаков, положив на стол широкую ладонь с заскорузлыми короткими пальцами. — Я видал в Москве, как в тот ресторан, где у входа стражем стоит вот такой могучий красавец бородач, народ валит валом. Но и нам ты подойдешь, так сказать, оживишь общий вид колхозного двора. Это даже превосходно, что по нашему двору при белом фартуке и с метлой в руках будет расхаживать мужчина с такой приметной бородищей. И для станичной детворы надежный страж, а то летом лезут, чертенята, в сад, отбою нету… А что касается твоих прямых обязанностей, то они вмещаются в два слова: чистота и порядок! Вот и все. Понятно тебе, Евдоким Максимович?

— Понимаю… Что тут такого особенного?

— Тогда завтра с утра начинай наводить чистоту и порядок. Варвара Тимофеевна научит, как получить спецовку и инструменты, — и за дело.

Варваре казалось, что свою нелегкую задачу она выполнила успешно; что сегодня Евдоким словно бы переродился, стал совсем другим человеком и что теперь им можно жить спокойно. «Вот и он перебрался на нашу, на солнечную, сторону», — думала она. Но Варвара ошибалась. Дома Евдоким помрачнел, насупил колючие брови, с Варварой не разговаривал и то ходил, как затравленный зверь, по комнате, то молча лежал на койке.

— Чего озверился? — спросила Варвара. — Чем ты еще недоволен?

— Варюха, раздобудь водочки, — не отвечая ей и не вставая, сказал Евдоким. — Понимаешь, душа болит, рюмашки просит.

— Никакой водки не получишь, забудь и думать, — ответила Варвара. — Ты теперь на службе, завтра станешь к делу, а сегодня нахлещешься. Так?

— Кто тебе сказал, что я уже на службе? Я или кто?

— Как тебе не стыдно! Ты же дал слово Барсукову…

— Никому и никаких слов я не давал. — Евдоким поднялся, смотрел на Варю просящими, замутненными глазами. — Ну, Варюха, ну, смилуйся, отыщи водочки. Ты же все можешь…

— Уже вечер, где ее отыщешь?

— Сходи к соседке Марфе, у нее это зелье завсегда имеется.

— Значит, понимать тебя надо так: на работу ты не пойдешь?

— Принеси водочки — пойду.

— Это что же? Все зачнешь сызнова? Опять станешь шаблаться по станице? Так, а?

— И зачну все сызнова, и стану шаблаться. А что? Кто мне запретит? — И опять на Варвару смотрели горестные, просящие глаза. — Варюха, не мучай меня, сходи к Марфе.

— Ни за что! — наотрез отказала Варвара. — Ты вот что, Евдоким Максимович, не беснуйся, а ложись-ка спать. Хорошенько выспишься, а завтра вместе отправимся на работу.

— Я тебя спрашиваю! — грозным басом крикнул Евдоким. — Спрашиваю: к соседке пойдешь?

— А я уже сказала: нет, не пойду! И не жди…

— Ну, тогда прощай!

Со слезами обиды и горя Варвара смотрела, как Евдоким, сгибая широкую спину, стащил новую рубашку, как надел все свое, казачье. Тонким, со старинным набором серебра пояском затянул черкеску, за плечи перекинул башлык, на брови надвинул кубанку и, неслышно ступая чобурами с толстой соломенной подстилкой, решительно направился к выходу. Кулаком, шумно распахнул дверь и ушел.

Как клещами спазма схватила за горло, трудно было дышать, и Варвара, боясь, как бы ей не расплакаться и не побежать следом за Евдокимом, прикрыла дверь, как больная, опустилась на табуретку возле стола, на руки уронила голову, давясь слезами и часто всхлипывая.

17

Настойчивость Анны Саввичны ни в чем, пожалуй, не проявлялась с такой силой, как в ее заботах о детях. Малыми они были, стали большими, трое их или шестеро, а материнское чувство к ним неизменно. Поэтому и свою поездку к Степану она не стала откладывать. Рано утром, на другой день после разговора с мужем, начала готовиться в дорогу.

— Ты вот что, Анюта, в гостях не засиживайся. — Василий Максимович выкатил из сарайчика мотоцикл, собираясь уезжать в поле. — Часок-другой побудешь и возвращайся до дому.