— Над моим Дмитрием тоже имеются старшие, и ежели ты не подчиняешься своему батьке, так тебя заставят подчиниться указаниям сверху. И такие указания ему дадут, я этого непременно добьюсь.

— Да что там говорить, не нужен Никите дом, совсем он ему без надобности, вот что меня пугает и через чего разболелось мое сердце. Как он раньше клещом впивался в свою домашность! Не оторвать. А что теперь? Не узнать Никиту, начисто переродился… То, что прежней жадности в нем не стало, — хорошо, одобряю, а то, что от жизни отрешился и душой изболелся, — беда!

— И на моем Дмитрии не сошелся свет клином. Я отыщу и на него управу.

— Что я в нем замечаю каждодневно и что меня сильно пугает, как родителя? — Андрей Саввич многозначительно поднял палец. — То меня пугает, что в нем засела какая-то закоренелая тоска-кручина и она может довести его до плохого конца. Он ходит с нею в обнимку, никогда не разлучается, вместе с нею ложится спать, вместе с нею поднимается. Вот она, эта закоренелая тоска-кручина, и лишила Никиту жизненной веселости и дажеть обычных человеческих слов… Что мне с ним делать? Хорошо, что ты пришел. Посоветуй, подскажи, Василий.

Тут они озабоченно посмотрели друг на друга, не замечая того, что все это время и думали и говорили каждый о своем: один — о Никите, другой — о Дмитрии и о холмах. А в это время в соседней комнате Фекла Лукинична встречала Валентину. Впервые Валентина пришла в дом своего мужа, и не как жена, а как врач — надо было осмотреть больного. С матерью Ивана встречалась много раз, успела полюбить эту милую, сердечную старуху, называла ее матерью, а вот отца, который долгое время был против женитьбы сына на ней, она еще и в глаза не видала. Поэтому Фекла Лукинична, встревоженная предстоящей встречей мужа с невесткой, считала своим материнским долгом хоть как-то эту встречу подготовить, хоть что-то подсказать и посоветовать.

— Зараз у него Василий Максимович Беглов, пришел проведать, — говорила она, поглядывая на дверь, за которой слышались бубнящие мужские голоса. — Давно уже о чем-то беседуют. Скажу тебе, дочка: Саввич сильно переживает за Никиту, оттого и слег. Второй день не встает. Вот я и пошла к тебе…

— Может, надо было прийти не мне, а другому врачу? — озабоченно спросила Валентина. — А то вдруг Андрей Саввич не пожелает, чтобы я его осмотрела?

— Пожелает, чего там, — уверенно заявила мать. — Только я советую тебе, будь с ним, дочка, пообходительнее да поласковее.

— Мама, я врач, и быть ласковой с больными моя обязанность.

— А ты подойди к нему не как врач, а как дочка да назови батьком. Он же человек и все поймет.

— Не смогу…

— Меня же называешь матерью?

— То вас, а то его… Ведь я впервые его увижу.

— И ничего… Так и скажи: ну, батя, как себя чувствуете? Ему это будет приятно.

— Может, пусть лучше не знает, кто я. Врач, и все.

— Так, дочка, нельзя, нехорошо обманывать, — сказала мать. — Все одно узнает тебя и тогда обидится на всю жизнь. Да ты не бойся, по натуре он добрый и в душе давно простил и Ивана, и тебя. Я-то знаю. Хорошо бы и внука, его тезку, показать ему, вот и отлегло бы у него от сердца все недоброе. — Мать помогла Валентине надеть халат, подала чемоданчик. — Ну, пойдем вместе. Да ты смелее. Сделай все так, как я советовала.

30

Та закоренелая печаль-кручина, которую увидел в настроении своего сына Андрей Саввич Андронов и которая его так испугала, стала для Никиты обыденной и привычной, и ему казалось, что совсем даже неплохо быть человеком равнодушным и ко всему безразличным. Он и сам удивлялся тому, что его не интересовали ни жизнь Холмогорской, ни Виктор и Петро, которые теперь жили у тети Нади и с которыми он старался не встречаться, ни свой дом, ни лежавшая в больнице Клава, ни даже то, что вслед за ночью непременно наступит день и что если бы он не наступил, то, возможно, Никита этого и не заметил бы. Для тех, кто знал его близко, казалось невероятным: недавно еще он был таким деятельным, таким непоседливым и в житейских делах таким предприимчивым, теперь же, после того, как больше месяца просидел в сарайчике на хуторе Подгорном, Никита стал не то что бездеятельным или пассивным, а каким-то увядшим, душевно опустошенным. Ему не хотелось ни встречаться с людьми, ни разговаривать с ними, ни даже о чем-то думать. Каждое утро, пораньше, он уходил со двора и бродил до ночи по станице не потому, что у него было какое-то дело, а потому только, чтобы не находиться дома, не видеть отца и мать и как-то одному скоротать время.

Однажды утром, во время завтрака, видя, что хмурый, обросший щетиной Никита не прикасается к еде, мать посмотрела на него заплаканными, полными горечи глазами и спросила:

— Чего же ты не ешь, сынок?

«Не хочу, в горло не лезет», — хотел он ответить матери и промолчал, только подумал.

— Отчего ты таким изделался, Никита?

«А каким я сделался?» — и опять не спросил, а только подумал Никита.

— Стал ты каким-то чужим… С родителями не разговариваешь, жену больную не проведаешь, к сынам не заходишь… Отчего ты такой, сыну? Ты что, али захворал?

«Чего мне хворать, я здоров», — вместо ответа подумал Никита.

— Что же с тобой творится? — допытывалась мать. — Или говорить разучился? Помню, когда ты был ребенком, тоже долго не разговаривал, третий годок тебе пошел, а ты все отмалчивался. И вдруг сразу, в один день, заговорил, да так чисто выговаривал слова… Вот и теперь молчишь. Ты же не дитё. Можешь хоть матери ответить?

— Ну чего вы беспокоитесь? — наконец заговорил он. — Я такой же, как и был, только у меня, маманя, кончилось горючее…

— Это еще что за диво? Какое такое горючее?

— Приходилось ли вам видеть, как по дороге катит грузовик? У него полон бак горючего, мотор работает исправно, сила в нем огромная, машина летит напропалую. Когда горючее кончится, грузовик сразу же остановится — и все, конец движению… Вот так и у меня, маманя, что-то неожиданно опорожнился бак, кончилось мое горючее…

— Эх, Никита, Никита, что-то частенько от тебя стало нести иным горючим — водочкой, — сокрушалась мать. — Раньше ты ее не употреблял. А что ж теперь?

— Да и зараз особо не употребляю, а так иной раз выпью в компании… с одним человеком. А чтоб пить без компании — нет, не пью.

— Знать, уже отыскался дружок по выпивке? — гневно спросила мать. — Быстро! Кто же он, тот дружок?

Никита молчал, не мог сказать, стыдно было сознаться матери, что тем дружком, к которому изредка он заглядывал с бутылкой водки, был Евдоким Беглов. Да и зачем матери об этом знать? И поэтому вместо ответа Никита скривился, как от острой зубной боли, и вышел из-за стола. Накинул на плечи пиджак, надел картуз и, избегая горестного взгляда матери, наклонил голову и поспешно ушел.

— Когда вернешься? — крикнула ему вслед мать.

Ответа не последовало.

— Ох, горюшко ты наше… И что за напасть прицепилась к тебе! Ушел — и опять до ночи.

На улице, под плетнем, Никита разрыл под сухими листьями сырую землю, взял припасенную еще с вечера холодную поллитровку, обтер рукавом и сунул в карман. Он направился не в центр станицы — не хотелось встречаться с холмогорцами, — а за околицу. Там было безлюдно и тихо, свежо дул осенний ветерок, не встречались ни машины, ни люди. Из-за Кубани выглянуло солнце, и тут же туча, похожая на горскую папаху, с боков лиловая, в середине аспидно-черная, закрыла его напрочь. Потемнели зеленя, подступавшие к окраинным улицам, и на молоденьких игольчатых листочках пшеницы тускло поблескивали капельки росы.

Никита не смотрел ни на лиловую папаху на солнце, ни на свежие, росистые зеленя. Понурив голову и заложив руки за спину, он не спеша мерил шаги — торопиться-то некуда! — и думал все о том же: что же дальше? Вот он снова топчет землю, идет и идет. А куда? И зачем? «Ежели рассудить по правде, живет Никита Андронов на белом свете или не живет — все едино, — думал он, замедлив шаги. — Может, оно было бы и лучше, ежели б я вовсе не родился? Не было бы Никиты — и все тут. Все есть, а Никиты нет»… А то вот наступил новый день, а ему, хочешь не хочешь, надобно его как-то прожить, где-то проскитаться, чтоб не встречаться ни с батьком, ни с матерью. А завтра начнется новый день, такой же, как и сегодня, и опять шагай, Никита, мимо чужих огородов, как приблудная собака, и опять так же, как и сегодня, встанет над Кубанью солнце, закроет его туча-папаха, ляжет на зеленя холодок, а с гор повеет прохладой… И наступит еще день… А что потом? Сколько же еще будет их, новых дней? Должен же быть конец?