Таково было окружение, в котором рос и воспитывался Джули. Отца у него не было, и хотя весь город без конца судил, и рядил, и строил разные догадки об этом исчезнувшем родителе, ни одну версию нельзя было доказать, даже ту сногсшибательную историю, которую изложил мой отец, когда защищал Джули на суде. Итак, Джули жил с матерью и своими покровителями-евангелистами в доме, чуждом искусства, ничем не украшенном, но полном радостных песнопений. Если не считать сожженной библиотеки мисс Майл, я не видал там ни единой книги, кроме евангелических брошюрок, присылаемых из Мельбурна, а иногда из Уочтауэрского библейского общества. Выцветшие стены украшены были только вставленными в рамку изречениями вроде: «Иисус спасает грешников, словно тонущих» или «Каждое утро прииди ко Христу».
Прочие сведения о жильцах миссис Кристо не суть важны, разве что, насколько я знаю, за ними не водилось жестокости или подлости, им даже не чуждо было своеобразное чувство юмора, но и этих забав Джули тоже сторонился.
И последнее: я так никогда и не узнал, откуда приехала к нам миссис Кристо и не вымышленная ли это фамилия. Фамилия эта не была символической. Скорее всего, ее выбрали бессознательно или сократили из какой-то другой, скажем, Кристофолус (недаром миссис Кристо походила на уроженку Европы). Но это всего лишь еще одна загадка из жизни Джули, хотя в свете того, что произошло с ним, когда он стал юношей, быть может, она-то всего важнее.
Глава 2
Даже мальчишкой Джули был не очень общителен. Но и не держался чужаком. Отношения у нас сложились престранные. Помню, как-то летом он сидел на берегу нашей излюбленной заводи – купаться не пожелал, сидел такой тощий, угловатый, нескладный и глядел на нас своим бесстрастным взглядом, будто в этот жаркий день ему и, правда, неохота окунуться. Когда находило на него такое настроение, он мог отрешиться от всего на свете, даже от погоды, даже от мальчишеской радости подурачиться в нашей расчудесной речке. Мы не стали к нему цепляться, мы принимали его таким, как он есть, – на это мальчишки нашего городка способны не часто.
Но однажды, ни словом нас не предупредив, он сбросил рубашку и прямо в коротких черных штанах прыгнул вслед за нами с берега. Заводь была глубокая, футов двадцать, а Джули совсем не умел плавать, и пришлось нам вчетвером изрядно похлопотать, пока выволокли его на спекшийся от жары берег.
– Ты зачем прыгнул? – в недоумении спросили мы, когда он, тяжело дыша, лежал на спине.
– Просто захотелось окунуться, – ответил он.
– Да ты ж не умеешь плавать! – вознегодовали мы.
– А я знал, вы меня вытащите, – сказал он, выплевывая грязную воду, которой наглотался, пока его спасали.
Вот за эту бесстрашную невозмутимость, за хладнокровное сумасбродство мы и уважали Джули и восхищались им. Еще не раз ему предстояло поражать нас вот такими внезапными порывами мужества и уверенности, что мы всегда тут и всегда придем ему на помощь – так мы и делали, хотя порой подобные поступки вдруг навлекали на него всяческие беды. Были у нас и еще причины относиться к нему по-особенному. Лишь тот, кто прожил жизнь в австралийском захолустье, знает, как австралийцы любят поддеть друг друга и какие шутки еще шутили они в ту пору. Истые австралийцы воображают, будто насмешка – свидетельство их общеизвестного бунтарского неуважения к властям и всяческим устоям. На самом же деле как раз приверженность к общепринятому главным образом и заставляет их насмехаться над всем, что не укладывается в привычные рамки, и Джули немало от них натерпелся из-за своей веры, из-за своей чудной матери, из-за своей фамилии, из-за того, что рос без отца (уж, наверно, отца никакого и не было) и еще из-за неприкрытой бедности, хотя кое-кто жил и победней. Но, конечно же, все это вызывало насмешки австралийцев, и он молодчина, что умел пропускать их мимо ушей.
Но всему есть предел, даже терпению Джули. Однажды мальчишка из семьи переселенцев, Джок Кэмпбел, обозвал его проклятым черномазым. На самом деле Джули был бледный, прямо прозрачный, хотя походил скорее на уроженца Балкан или итальянца, чем на англичанина. Джули поджал губы, замер, точно разъяренный кот, и безо всяких предисловий, какие полагались тут по законам нашего захолустного рыцарства, бросил:
– Будем драться!
Джок, весь словно отлитый из шотландской стали, здоровый, как бык, был у нас первый задира и драчун, и хоть мы его не жаловали, к силе его относились почтительно.
– Чего-чего? – пробурчал Джок.
– Будем драться завтра вечером за кузней! – в ярости крикнул Джули. – Будем драться! – кричал он. – Будем драться!
Джок не верил своему счастью. Джули был не только тощий, кожа да кости, но и такой на вид хрупкий, что, казалось, Джок уложит его двумя-тремя ударами своего смуглого кулачища.
– Я тебя укокошу, – весело пообещал Джок.
Мы все пытались отговорить Джули от боя, убеждали, что это безнадежно, подсказывали всевозможные пути отступления, а главное, втолковывали, что на слова Джока нечего обращать внимание.
– Он дубина, – говорили мы. – Пусть его болтает, что хочет.
Но за обидными словами Джока Джули, видно, почуял что-то, чего мы явно не знали, что-то касающееся его матери. Нам он велел не мешаться не в свое дело. И нам только и осталось прийти назавтра вечером смотреть, как они будут драться. Джули отродясь никого пальцем не тронул, зато у нас в школе не было ни одного мальчишки, кого бы не положил на обе лопатки Джок Кэмпбел. Когда бой начался, Джули сжал кулаки и размахнулся. Но даже ударь он Джока, тот едва ли бы это почувствовал. Джок ударил Джули в лицо одним кулаком, другим – и Джули повалился наземь, нос у него был разбит в кровь.
– Не вставай! – закричали мы. Джули поднялся и попятился. И сделал то, чего мы никогда никому не прощали. Босой ногой пнул Джока в голень. После этого по всем нашим законам нам следовало бы отвернуться от Джули, хотя недозволенный удар был нанесен босой ногой. Но странно, мы и тут оставались на его стороне, только посмеялись: ему самому было явно больней, чем Джону.
– Я тебя за это укокошу! – бешено заорал Джок и обрушился на Джули так, что скоро у того все лицо было в крови, губы разбиты, глаза быстро заплывали синяками. Наконец мы остановили их – каким-то чудом Джули еще держался на ногах, хотя весь был избит. Сдаваться он не желал, хотя давно уже и не пытался сам ударить Джока.
Джок отер кровь с кулаков о землю и пригрозил, что всех нас уничтожит: зачем помешали додраться. Джули молчал. Только сплевывал кровь и весь был в крови, но когда мы очень благородно довели его до дому, сказал, что туда нам нельзя.
– Уходите, – сказал он. – Уходите.
Плакать он не плакал, но потом одна девушка, Эйлин Харли, рассказала мне: когда мы ушли, Джули сидел во дворе у поленницы и в одиночестве тихонько всхлипывал. Показываться матери он не хотел, но она все-таки увидела его, от страха чуть не упала в обморок и тут же со слезами кинулась его обнимать.
– Не трогай меня, – сказал Джули, высвобождаясь. – Не трогай.
Миссис Кристо хотела обмыть ему лицо, но Джули не подпустил ее к себе и ушел за поленницу.
Наутро он, не стыдясь, не пряча изукрашенное синяками лицо, явился в школу, и все мы за это еще больше его зауважали. А когда он подошел к Джоку Кэмпбелу и исступленно, хоть и неумело, будто иностранное слово, выговаривая ругательство, бросил ему в лицо: «Ублюдок! Ублюдок, ублюдок, ублюдок! Будем драться еще», – мы и вовсе пришли в восторг.
И не в том лишь дело, что мы впервые слышали, как Джули ругается – а, казалось, даже слышать от него такое грех, – но еще никто никогда не осмеливался так обозвать Джока.
– А ты все равно проклятый черномазый,- только и сказал Джок. И отошел, и лишь через много лет я понял: Джули вовсе не обругал Джока. Он назвал настоящим именем то, что было на самом деле, а мы тогда и знать не знали, что означает это слово, оно служило нам просто ругательством.