Последние американские войска покинули Вьетнам 29 марта 1973 года, а три дня спустя, первого апреля, в Ханое был освобожден последний американский пленный. Днем раньше Пакстон вылетела в Нью-Йорк, оставив свою парижскую квартиру.

Она остановилась в «Алгонкине», пока не нашла себе более подходящее место жительства. Она просто не поверила своим ушам, когда, придя в редакцию, узнала, что ее посылают в Сан-Франциско брать интервью у военнопленных в Президио. Она решительно отказалась, заявив, что просто не в состоянии этого сделать. Пусть посылают кого-то другого, ведь Пакстон только что вернулась в Америку, ей нужно еще найти квартиру. Но это не считалось достаточным оправданием, что прекрасно было известно и ей самой, и ее редактору. На нее стали давить, и тогда Пакстон просто повернулась к редактору и сказала, что ей абсолютно безразлично, как с ней поступят, но она никуда не поедет, потому что есть предел человеческим возможностям. Ей это чертовски больно.

Ее оставили в покое на целый день, но в шесть вечера главный редактор позвонил ей снова и убедительно попросил поехать. Пакстон настолько измучилась, что от усталости едва таскала ноги. У нее просто не было сил сопротивляться такому напору. Она даже больше не сердилась. И уступила.

Пакстон вылетела на следующий день и успела как раз вовремя — она встретила самолет, прибывший на воздушную базу Трэвис. Там она стала свидетельницей той же сцены, какую наблюдала в Маниле полтора месяца назад; теперь она знала заранее, как это мучительно и больно. Но по крайней мере на этот раз она была готова ко всему; Пакстон крепилась, понимая, что ей предстоит услышать от пленных, их жен и даже детей. И действительно, встреча оказалась такой же ужасной, как она ожидала, пожалуй, даже хуже. Но самым мучительным моментом стал тот, когда один из пленных начал рассказывать о троих сбежавших. Эта история была до боли знакома Пакстон. Ей хотелось заткнуть уши, крикнуть, что больше не желает об этом слышать, но она знала, что в этом ее долг. И она стала задавать те же вопросы, что и тому пленному в Кларк-Филдс. Однако на этот раз ответы оказались другими. Этот человек прекрасно знал, что бежали трое, а еще трое других успешно бежали еще раньше.

Та, вторая тройка погибла, насколько ему было известно, но были и такие, кому побег удавался — один раз бежали семеро, другой раз четверо, затем еще двое. Из тех троих, о которых он знал точно, двоих убили, но один исчез.

— Вы не помните, как его звали? — спросила Пакстон, отчаянно жалея, что приехала сюда, что снова разбередила свои надежды. Больше всего ей хотелось покончить с прошлым, но не получалось. — Вы не знаете, кто он был?

— Я не уверен. — Он напряг ослабевшую память. Голова теперь работала не так, как раньше, — ведь этот человек перенес многое: электрический шок, пытки, в результате гангрены потерял два больших пальца и чуть не потерял ногу — как же, черт возьми, он мог вспомнить, кто спасся, а кто нет. Он старался ответить и не мог. Но она, почти не дыша, ждала ответа. — Знаю только, он был с базы в Кучи… «туннельная крыса». Но как его звали, не помню. Может быть, я вспомнил бы его имя, если бы услышал. — Он виновато улыбнулся, и Пакстон сама почувствовала себя виноватой за то, что продолжает настаивать.

Но она не могла поступить иначе, — Тони Кампобелло? — прошептала она.

— Точно. — Он удивленно взглянул на нее. — Да, он! — Пленного, казалось, поразил сам факт, что журналистка знала, как звали того парня. — Он бежал… ну… точно я не скажу, года полтора назад… или два… я не знаю… Но я точно помню, что он бежал.

Пакстон ощутила невероятную слабость, ноги сделались ватными.

— Вы так уверены?

— Его тела они не приносили и… — Он взглянул слегка смущенно. — Так мне сказал один охранник.

— А вдруг он обманул? — Теперь Пакстон даже хотела, чтобы Тони погиб, хотела, чтобы не начиналась снова эта пытка проснувшейся надеждой, но опровергнуть слова этого человека она не могла.

— Вряд ли. Не очень-то им нравилось признаваться, что кто-то у них сбежал, так что, уже если говорили, значит, наверняка так и было. Одного им удалось поймать, и его пытали у нас на глазах, чтобы другим было неповадно.

— Вы не знаете, куда он мог деться?

— К сожалению, понятия не имею. Скорее всего, он ушел на юг, если смог… или, может быть, все еще прячется где-то под землей. «Туннельные крысы» такие хитрые. Может быть, он жив до сих пор.

Может быть… и что же дальше? Что она скажет Джою?

Что его отец, может быть, жив где-то там под землей? Или умер где-то в туннеле или в траншее, в какой-то яме или в дупле дерева? Она поблагодарила пленного, кое-как закончила интервью и вылетела из Сан-Франциско обратно в Нью-Йорк. Там она провела три дня, запершись в гостиничном номере, никого не желая видеть. Пакстон не могла ничего ни говорить, ни делать.

Прежде всего нужно было все обдумать. Обдумать то, что она узнала. Пакстон снова и снова перечитывала свои записи, однако ничего другого не оставалось, и в понедельник она приняла решение.

Пакстон направилась прямо к редактору. Сначала он заявил, что Пакстон, видно, сошла с ума. Но через некоторое время редактора удалось убедить. Пакстон уже бывала там и хорошо знала страну. Американская армия ушла, но кто-то из наших все еще оставался: журналисты, медицинский персонал, несколько иностранных бизнесменов и разные сумасшедшие. Кто-то там еще должен быть. Она не могла поступить иначе — она должна ехать обратно во Вьетнам и оставаться там, пока не найдет ответа, не важно, сколько времени это займет и что с ней может случиться.

Наконец они пришли к соглашению. Другого выбора у редакции не было — или потерять Пакстон, или позволить ей ехать с их ведома, и она получила разрешение делать все что хочет.

В те выходные Пакстон долго гуляла с Джоем. Она сказала мальчику, что возвращается во Вьетнам, чтобы найти его отца, или его останки, или хотя бы кого-то, кто точно может ответить, что на самом деле случилось. Она рассказала ему про военнопленного из Президио и о том, что он сообщил. Сын имел право знать о судьбе отца, и Пакстон считала, что обязана говорить ему все.