Эти юноши, сдающие экзамены по еврейскому Закону, — не просто раввины, но и доктора религиозного права. Они — знатоки и толкователи бесконечного количества статусов, кодексов и положений общего, уголовного и гражданского права, — трудов, написанных людьми сотен поколений, — самого древнего правоведения из всех, ныне существующих.

Римское право было, вероятно, высшим достижением гражданской юриспруденции — как по широте охвата, так и по своей способности обеспечить соблюдение общественного порядка и равенства граждан перед Законом. Но ведь римское право появилось уже тогда, когда Моисеев закон был достаточно древним; а исчезло оно за тысячу лет до того, как были созданы законы Соединенных Штатов Америки. А Моисеев закон был современником римского права и стал современником нынешних американских законов.

Мы задали три вопроса насчет еврейского Закона: что он собой представляет, откуда он идет и чью власть он утверждает?

Еврейский Закон — это свод права, пронесенный через множество поколений неисчислимыми мудрецами — от древних до наших современников вроде моего деда — мудрецами, которые, умирая, передавали Закон своим ученикам. Основателем Закона был величайший из мировых законодателей по имени Моисей, одаренный вдохновенным видением нравственного порядка перед ликом Б-га. Он дал новую конституцию необыкновенного народа-семейства, объединенного единой верой. Эта конституция — Тора. Наряду с общим правом, насчитывавшим более тысячи лет истории и запечатленным в Талмуде, а затем расширявшимся и видоизменявшимся в течение еще полутора тысяч лет, Тора дошла до наших дней.

Она — религиозный путеводитель для тех, кто утверждает свою принадлежность к созданному ею народу и кто приемлет Моисея как своего законодателя.

С падением Еврейского государства в 70 году Моисееве гражданское и уголовное право, согласно эдиктам еврейских правоведов, было заменено для евреев гражданскими и уголовными законами стран, в которых евреи жили. Эти законы обязывают евреев, кроме только тех случаев, когда они не разрешают евреям молиться своему Б-гу так, как велит их вера. Законы Моисея, касающиеся служения Б-гу, остаются для нас в силе. Чтобы заставить еврея соблюдать их, не предусмотрено никаких санкций и наказаний. Сейчас, как и в течение всех предыдущих веков, Закон Моисея имеет только нравственную власть: и в этом также — его самобытность, его несхожесть с законами других верований.

Именно эта власть позволила выжить и сохраниться народу, называемому евреями, — народу, треть которого была в 20-м веке уничтожена гитлеровцами и который после этого насчитывает сейчас одиннадцать миллионов человек.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

СОВРЕМЕННОСТЬ

Глава восемнадцатая

СОВРЕМЕННОСТЬ

Современный период истории иудаизма принято отсчитывать с 1800 года. Именно в это время в стены гетто ворвалось просвещение. Оно, как удар грома, потрясло еврейские общины и превратило их из однородных скоплений людей в кипящие клубки противоборствующих партий, какими эти общины остаются и по сей день. Для того чтобы рассказать об иудаизме после 1800 года, нужно либо создать эпопею вроде гомеровской «Илиады», либо быть кратким, как телеграмма.

Глава девятнадцатая

ПЛОДЫ ПРОСВЕЩЕНИЯ

Евреи европейских гетто создали свою обособленную культуру, словно бы отгороженную от мировой культуры высоким частоколом. В основе этой культуры лежала религия, и языком этой культуры был преимущественно древнееврейский. В мрачное средневековье еврейское гетто было крошечным островком грамотности в море невежества, и еврейская ученость была намного выше, чем ученость общества за стенами гетто. И никто не пытался заниматься «просветительской» деятельностью среди евреев — ибо было слишком очевидно, что в окружающем мире нет ничего, в чем можно было бы еврея просветить.

Все это сразу же изменилось, когда в мире появились Галилей и Ньютон, Бэкон и Вольтер, Коперник и Декарт. За стенами гетто засияли сотни «ослепительных солнц». Первое, что предприняли вожди еврейства, — это постарались заделать все щели и не допускать в гетто никаких новых веяний. Можно спорить о том, была ли эта реакция наилучшей возможной. Но так уж случилось.

Легко представить себе, что думали и чувствовали еврейские старейшины. К влиянию культур окружающих народов на еврейскую культуру раввины относились с подозрением и неприязнью с давних пор. Им было известно, что даже в христианском мире новые идеи привели к упадку благочестия и к распространению безбожия. Раввины опасались, что в мире еврейства может произойти то же самое, и потому сразу же приняли меры предосторожности: стали делать вид и внушать другим, что этих новых идей и вовсе нет. Это был инстинктивный защитный рефлекс.

Когда немецкие и французские евреи поняли, что они могут действительно приобщиться к новой культуре, в Германии и Франции разразился неистовый бунт против раввинов, стремившихся закупорить стены гетто и не допускать туда новых идей. Рухнули перегородки запретов — и, получив равноправие, еврейская молодежь ринулась прочь из иешивы и устремилась в западную школу и западный университет. В иешиве студенты корпели над Талмудом, над книгой «Шулхан арух», над комментариями и сверхкомментариями, над циклопической громадой познаний, которая с каждым годом увеличивалась и углублялась. Какой был прок для них в накоплении всей этой схоластической умственности, заостренной на точильном камне талмудической логики, когда тут же, рядом, только руку протяни, их ждала новая, манящая и необременительная современная наука?

Германия — еще недавно страна наиболее устойчивых еврейских общин и оплот старой школы еврейской премудрости — сделалась центром отступничества. По всей стране бушевала эпидемия эллинизаторства. Образованные евреи отказывались от своей веры, от своей философии, даже от своих имен. Они становились агностиками или массами переходили в христианство. Или же они примыкали к новым религиозным течениям — отдаленным подобиям прежней веры: приверженцы этих течений стремились как можно меньше походить на ортодоксальных иудеев из традиционных синагог и как можно больше походить на учтивую паству просвещенных западных церквей.

В России и в Польше этот процесс проходил гораздо медленнее, и как ни парадоксально, но заслуга в этом принадлежала деспотическому царскому режиму, который ограничил право евреев получать образование и насильно держал их в черте оседлости. Однако и здесь сквозь стены гетто до молодежи, сидевшей в иешивах, доходили рассказы о том, что в мире распространяются новые науки. Эта молодежь добывала запретные книги, тайком проносила их в свои синагоги и жадно их читала, прикрыв фолиантами типа «Шулхан арух», дабы усыпить недреманую бдительность своих наставников, но вообще-то им было наплевать, даже если раввины, застигая их за книгами Расколы (то есть светского просвещения), честили их эпикурейцами, безбожниками и разрушителями Стены. Все эти старинные бранные слова, некогда столь ужасные, теперь воспринимались молодежью чуть ли не как почетные титулы. Между прочим, из этой молодежи вышли основатели современного сионизма. То, что сионизм возник на основе бунта против замкнувшейся в себе ортодоксальной раввинской учености, до сих пор явно ощущается в жизни Израиля.

Мы — почти современники этой бури, перевернувшей вверх дном всю жизнь европейского еврейства. Мы все еще ощущаем на себе последствия этой бури, мы все еще раскапываем развалины разрушенных ею строений под завывание ослабевшего, но не утихшего ветра. До сих пор не перевелись раввины старой школы, которые клянут современную науку за то, что она погубила иудейскую веру. И не перевелись еще седовласые бунтовщики, на которых один лишь вид раввина действует, как красный цвет — на быка. Но хотя и те и другие ратоборцы еще живы, они ведут лишь бумажные сражения давно закончившейся войны. История пронеслась мимо них, и вопрос о сохранении сущности еврейства решается теперь в новых — и притом более глубоких — терминах.