— А вот у меня, я сегодня вечером еду, всегда на реке Нерли ловятся.

— Да неужели? — удивился Бартельс.

— Поедемте, Андрей Иванович. Буду рад.

Бартельс обрадовался и сказал:

— В праздник никакой покупатель нет, оставлю дома жена.

— Собирайтесь. Приезжайте на вокзал к девяти часам.

— Знаете, — говорил мне дорогой в вагоне немец Бартельс. — Я захватил колбас. Сама делал. Такой колбас, вот попробуйте, — и он достал из корзины колбасу и отрезал ножом мне и Василию.

— Хороша колбаса!

— А вот у нас в мастерской, — сказал Василий Белов, — крыс, крыс до ужасти. Говорили, будто их переловить польсмейстер в театре приказали. Продали да колбасу делали. Ежели не знамши, что ешь, — Господи, помилуй!

— Это не может быть, чтобы полицмейстер такой штука занимался, — сказал Бартельс.

— Это он всегда, — говорю я, — такие истории рассказывает. Откуда это ты, Василий Харитонович, слышал?

— Да ведь вы никогда ничему не верите. Это ведь польсмейстер не тот. У нас в театре свой есть. Он и велел крыс ловить. А колбасу, конечно, он не делал. Он не колбасник. Говорят, евреи делали эту колбасу.

— Почему евреи?

— Говорят…

Большого ума человек был Василий Белов. Помню, когда у меня гостил Федор Иваныч Шаляпин, он с Василием Харитоновым Беловым часами разговаривал. Белов не был доволен беседами и говорил мне:

— Что ему? Только смех да смех.

Белов человек был серьезный. Потрафить ему было трудно. Был он из солдат, от меня и на службу ушел. Был на японской войне^[598], говорил:

— Чего ж, они на горах сидят, хитрые! Не идут на чисто поле. Мы бы их тогда…

Рано утром мы приехали на станцию. Большие леса розовели в утренней заре. Над рекой внизу расстилался туман. Плошкотный мост^[599]. На поверхности тихой воды летали чайки.

— Смотрите! — говорит Бартельс. — Вон, глядите, идут язи. Я сейчас приду сюда ловить.

— Там у меня лучше, — говорю я, — под самым лесом Глубокие Ямы.

Благодать в деревне. У крыльца дома моего, когда мы подъехали, собаки радостно встретили нас. Лаяли, прыгали. Дедушка-сторож говорит:

— Самовар готов, с приездом, сейчас крынку принесу.

Возчики отпрягали лошадей.

— Пущай, — говорят, — погуляют, покуда утро. А то слепень заест.

Как все просто. Жизнь! Какая радость — утро. Пахнет сеном, рожью. А за малиновым садом далеко синеют леса, на сарае трещат сороки. В саду свистит иволга. И лето, лето…

Андрей Иванович наскоро разбирал снасти. Выпив на террасе для приличия стакан чая, он взял с собой бутылку пива, колбасу, удочки и пошел, торопясь, на реку.

Я проводил его до конца сада:

— Ступайте, — говорю, — вон у большого леса обрыв песчаный. Там Глубокие Ямы.

На террасе возчики и Белов пили чай. Ватрушки, деревенские лепешки, варенье, сливки.

— Отчего, мы говорим, барин этот рыбу удить пошел? Взяли бы бредень^[600], мы бы завели — вот и рыба. А то сиди! Дивуемся мы, пошто это удят рыбу? Чего попадется? Пустое дело! А бредень — вó рыбы что возьмет.

— Это времяпрепровождение, через женщин все, — хмуро сказал Василий Белов, опрокинул стакан, положил наверх огрызок сахару, встал и ушел.

В большой комнате я брал краски, кисти, собирался идти писать с натуры. Говорю Василию Харитонычу:

— Почему это времяпровождение через женщин — рыбу удить?

— Чего же, верно, через их, — отвечает Василий. — Жена его дома пилит — и то, и это, все не так, — ну, он и бросится на реку. Чтобы не слушать. На реке-то отходит. Вода уносит. Замывает. Заметьте, ни одна женщина рыбу удить с вами не пойдет нипочем. Не любит. Да и чего тут? Вот вы живете — ну, еще это ничего: картины списываете, туды-сюды, деньги платят. А то кто жить тут станет? Лес и лес. Вот на даче музыка играет. Танцы, наряды, разгулянья. Тот то скажет, этот это. А ваша жизнь — один, более ничего. Кто к вам ездит? Неутешники. Жены-то нешто с ними поедут? Нет. Кто это по охоте ходит да рыбу удит — у того ни черта не будет!

И Василий, махнув рукой, ушел.

У самого леса, где песчаный обрыв, где корни огромных сосен выступали на желтом мху, где высились стебли иван-чая и лес отражался в темном омуте реки, Андрей Иваныч сидел, раскинув удочки. На ровной поверхности реки выглядывали цветные поплавки. Бартельс пристально смотрел на них, вытирая руки полотенцем. Подойдя, я спросил тихо:

— Ну, как, берет?

Он показал рукой вбок, и я увидел в воде у берега на веревке «кукан»^[601]. Много было поймано рыб.

— Ух! — сказал Бартельс. — У меня большой рыб оборвал. И какой, не знаю. Такого места я никогда не видал. Это красота. Эльдорадо. Смотрите, вон берет.

Белый поплавок из пера медленно опускался. Бартельс подсек, и удилище гнулось в его руке. Большая рыба водила в воде. Золотой язь лежал в подсачке на зеленом бережку. Я сел рядом и спросил:

— А что, Андрей Иваныч, вот женщины не любят рыбной ловли?

— Ужасно не любят, — ответил Бартельс. — Никогда в магазин ничего не покупают. Моя жена, когда бил барышня, говорил: «Как я люблю рыбку поймать». А потом никогда со мной не шел на реку. И так на меня всегда сердится. Сначала я обижалась, а потом уходила один на речку, а жизнь дома стала такая скучная.

Уж наступил вечер. Красный, как шар, таинственный, вышел месяц, над дальними лесами. И я наскоро, на холсте, старался найти лиловый тон неба и цвет месяца. Ели силуэтами темнели над старым сараем. Была тишина, и замирала природа в сумраке вечера. Сбоку засветилась, блистая, Венера.

— Василий, — говорю я, — что же Андрей Иваныч не идет?

— Да нешто его с реки сгонишь? — отвечает Василий.

Василий пошел и тут же вернулся.

— Пришел. И чтó рыбины наловил! Они с Афросиньей уху варят.

За ужином видно было, как рад Бартельс охоте и рыбе. Выпив рюмку перцовки, он говорил:

— Благодарю вас покорно. Такая счастливая дня. Такой рай вы живете здесь. Рай земной. Я так шаслив сегодня. Я пойду ночью ловить. Уж позвольте. Туда же пойду, к лесу.

— Не ходи, батюшка, — говорила Афросинья. — Там водяной балуется. Он тебя бы в воду не столкнул.

— Ха, ха, — засмеялся Бартельс, — я, матушка, не верю ни в водяной, ни в черт. Вот злой человека бывает — это правда, я верю.

— Ишь какой! А злого-то человека кто учит? Он, нечистый.

— Это правда. Правда.

Над дальними лесами все выше и выше серебрился месяц…

Сом

Серое небо. Ровными рядами идут синие тучи. В свежести воздуха и в запахе дыма от овинов что-то бодрое входит в душу. В саду у меня пожелтели листья клена и легли на деревянную лестницу террасы. Ровно стоят стога скошенного сена по лугу. Черной стаей грачи перелетают по сжатому полю. Свежий день. Собака моя, Феб, смотрит на меня.

— Пойдем на охоту, Фебушка, — говорю я.

Феб прыгает в радости, и вертится, и лает. Надеваю большие сапоги. Феб в радости фурчит носом и кладет лапы мне на колени.

— Ну, пойдем, пойдем… — говорю я собаке. — Постой, ты мне мешаешь.

Воздух, как струя живая, наполняет грудь. С проселка я перехожу сжатое поле, спускаюсь вниз под горку. С краю бугра краснеют кусты рябины и, перелетая, трещат дрозды. Внизу, в кустах ивняка, видны желтые мелкие камушки ручья. Быстро бежит вода. И как она чиста! Останавливаются глаза, и смотришь почему-то долго на дно ручья.