И вспомнил я свое детство. Раз на дороге у Кускова, под Москвой, навстречу мне вышел на задних лапах огромный медведь. Я испугался ужасно. И на плечах своих тащил медведь пьяного своего хозяина — поводыря. Тот спал и, поправляясь, дергал рукою цепь, спьяну, должно быть. И у бедного, печального, озабоченного медведя от дерганья пьяного хозяина около кольца из носа шла кровь. А он, бережно держа лапами, тащил своего мучителя. Проходя мимо меня, когда я сидел в овражке у дороги, он грустно пробормотал: «Бу-бу-бу-бу-бу».

Это он, должно быть, хотел сказать мне про горькую тайну жизни…

Тайны. Как-то раз в Петербурге я был в мастерской скульптора Павла Трубецкого, в его огромной мастерской, где он работал памятник императору Александру III^[556]. За обедом подошла огромная собака. Оказалось, что это волк, настоящий наш волк. Волк положил мне голову на колени и смотрел в глаза мне, прося. Я не знал, что это волк, и гладил его по голове. Тогда он положил и лапы мне на колени. Трубецкой его стащил за шиворот.

— Он пристает, — сказал он мне.

Павел Петрович кормил его орехами, которые волки очень любят. И когда после обеда я сидел на лестнице около статуи огромной лошади, князь крикнул:

— Волчок, Волчок.

Волк, до того лежавший в углу с собаками, встал, подошел и сел рядом со мной на лестницу, положил голову мне на плечо. Князь сказал:

— Добрый волк. Ты знаешь, он добрее собаки. Он вегетарианец, мяса не ест, как и я. Это ты ел, помнишь, в Париже, — тэт де во^[557]. Это ужасно…

Я вспомнил, правда, как заказал себе в ресторане тэт де во. Павел Петрович встал и ушел.

Особенный и хороший, талантливый человек Павел Петрович.

Я видел раз в саду, около его мастерской — когда он вышел, — воробьи и галки слетелись к нему и сели на плечи. Он любил зверей и птиц и не ел никогда мяса. Я заметил, что звери относились к нему с особой нежностью.

Я знаю здесь, в Париже, лейтенанта флота — полный вегетарианец. И не знаю непонятную радость и любовь моего Тоби к нему. Он как-то опускает уши, прыгает к нему на колени, садится и не уходит. И ни к кому так Тоби не ласков, как к нему. Нет ли тут тайны?

Во время огромных снеговых заносов на юге России птицы с южных степей спустились все вниз, к самому морю. И в Крыму было много снега. Дрозды летели к домам и забивались в самые сакли татар.

На моей даче в Гурзуфе набились во все комнаты дрозды и пичужки, а утром рано пришли ко мне в комнату, к двери, печальные и покорные, огромные птицы — дрофы. Вошли ко мне, как какие-то монахини, и грелись…

Пришли ко мне, пришли к татарину Тефику и Осману.

Почему они знали, что я, Тефик и Осман их не убьем, не съедим, не продадим, когда другие их били палками и резали? Они не пришли на дачи, где их изжарят. Почему они знали, что потом, когда стает снег, я повезу их, связанных в больших корзинах, в степь, выпущу на волю? Тайна… Мало мы знаем тайн… Если мы бы больше знали тайн, может быть, было бы лучше на земле.

Московские особняки

Во многих улицах и переулках Москвы среди садов стояли приветливые деревянные особняки с воротами и калитками, чистые, крашеные, веселые, одноэтажные. Там жили москвичи с достатком. Это как-то было видно по самой постройке.

На дворе, мощенном булыжником, была конюшня и каретный сарай. Дворник жил в дворницкой, в отдельном небольшом домике. Кучер помещался в кучерской. Москвичи держали хороших лошадей, рысистых, для выезда. Хозяева таких особняков были люди положительные, деловые. Дела были солидные, негромкие, тихие и доходные. Контора для дел была отдельно — в центральной части города.

Про таких москвичей говорили, что это люди с понятием. Любили хороший выезд, понимали, что едят, как приготовлено, понимали в винах, уважали сигару. Иногда обедали в ресторанах, но больше дома.

Такие москвичи были в обращении с дамами учтивы и приятны. Увлекались сильно, влюблялись, задумывались, вежливо вздыхали. Но чтобы совсем в любви голову потерять — этого не было. Почему-то при понятиях своих предпочитали оставаться на холостяцком положении.

От этих москвичей никто не слыхал грубого слова, резкого мнения, осуждения. Когда говорили они про какую-либо даму, как-то растопыривали глаза и, глядя в сторону, удивлялись:

— Ну, разве… Может ли быть… Она так мила, так очаровательна. Это вряд ли… Вы, милый, не верьте, все сплетни…

Себе на уме были такие москвичи.

Жизнь шла в удовольствие. Театры, обеды в ресторанах и дома, друзья за обедом, разговоры, новости. Друг друга и знакомых они называли всегда по имени и отчеству, никогда по фамилии, учтивей выходило:

— Петр-то Петрович поехал вчера к Илье Семеновичу на Миусы, да из саней его и выбросило: вороной жеребец. Идет разносчик — дурак — мимо, да как заорет «Рыба живая», — ну, вот… Вороной как вспрыгнет, так и выбросил. Ногу вывихнул. Рядом там, недалеко, Мария Федоровна живет, в окно она в лорнет посмотрела. Ну, к ней принесли его. А у ней Сергей Матвеевич был, сейчас же доктора привез своего. Шульц или Франц, как его… Такой шустрый… Только он ногу и вправил Петру Петровичу задом наперед. Петр Петрович прямо выл от боли. Плакал. Ему только за сорок, он собирался жениться, искал себе подругу под пару. Если нога-то так останется — что ж тогда… Какое дело! Отчего бы это? Подумайте… Разносчик — дурак — орет. Как им не запретят — не понимаю. Безобразие такое!..

В особняке в Дурновском переулке, владелец особняка такой солидный человек, моложавый, с проседью немножко. Говорит приятелям за завтраком:

— Илья-то Семеныч вчера купил по случаю картину, да ведь какую, подумайте, — Рафаэля… За бесценок.

— Да неужели? — удивляются гости. — Рафаэля? Может ли быть.

— Говорят. Он ведь в живописи знаток. Купил он эту картину, да и везет к себе на рысаках. Жеребец у него прямо зверь. Только стал у Арбата заворачивать на углу, а разносчик — дурак, — конечно, как заорет: «Грешники горячие», — жеребец испугался, прыгнул и оглобли поломал. Илья Семеныч прямо с Рафаэлем из саней на мостовую хлясь… Ногу и вывихнул… Тут поблизости к Марье Васильевне завезли, а у ней Фриц или как его… Франц — доктор… Она уж больше году у него лечится. Ну, ногу он ему вправил. Орал Илья Семенович — боль страшная, а картину в руках держал, не отдает. Так он живопись любит, и притом — Рафаэль ведь, подумайте…

В особняке на Разгуляе хозяин говорит приятелям за обедом:

— Да ведь вот случай, подумайте! Сергей-то Матвеич — деньги к деньгам — везет ему… Купил картину по случаю за пустяки, везет ее домой. Видит — напротив едет Илья Семенович. «Стойте, — кричит Сергей-то Матвеич, — вот вас-то, — говорит, — мне и надо». Ну, остановились. «Посмотрите, Илья Семеныч, — говорит Сергей Матвеич, — я вот картину купил, посмотрите, пожалуйста». Ну, и показывают ему картину-то. Илья Семенович посмотрел да как крикнет: «Рафаэль!!!» А жеребец-то вороной у Сергея Матвеича как прыгнет — они оба из саней кувырк, лошади бросились, тащат их. Народ собрался. У обоих ноги повывихнуло. Но тут их поблизости к Варваре Андреевне увезли. А там доктор Франц или Шульц, что ли, ловкий такой… Он ноги-то им вправил, только задом наперед. Вот дело какое вышло… Вот они орали. Теперь наново им переставляют вывих-то…

— А картина-то действительно Рафаэля? — интересуются гости.

— Нет, оказалось, не Рафаэля, как его… забыл я художника… перепутал… Это, кажется, Липа-Филиппа или Клевера, что ль… забыл я.