Выбрав место на реке, где глубина, мы поставили донные с живцами и жерлицы на щук^[529]. Поставили, подошли к лесу и легли на мху, у большой ели.

Тихо… Осенняя зорька розовела. Солнце уходило. Темный лес не колыхнет…

И видим мы, как краем леса идут двое, одетые по-городски. У одного шляпа и в руках зонтик, а другой в картузе, тоже с зонтиком.

— Кто бы это, — тихо сказал лесничий.

— Пойди погляди, уехал ли становой, — слышим мы голос молодого. — Вот черт…

— Да чего он тебе, — слышен голос старшего.

— Ну его… Морда. Сам я видел: Мария Ивановна чашки убирала, а он глядит, зубы скалит. Он холостой тоже, к ней лезет. Отчего, скажи, второй день у лесничего гостит?

— Так мало ли что. А ты иди, скажи: вот, мол, отец прислал… Пирог бисквитный отдашь. Поди, пирог-то весь прокис. Ну, выдумай что-нибудь по делу, про лес поговори.

— Боюсь, он догадается, все испортит полицейский крючок. Ну и морда. Противный до чего.

— Ты вызови ее и спроси, то и се, письмо получила ли? Ответ?

— Письмо-то я в чай положил, когда жена лесничего товар забирала в магазине. Может, не нашла. Надо Андрея Ивановича вызвать. Да подите вы…

— Я тебе говорил, сваху надо, а ты свое.

— На кой черт сваха. Да что вы, дядя. Я студент, люблю ее… А вы — сваха…

— Ну вот, второй день с тобой чисто звери по лесу кругом ходим, в стогу живем.

— Поймите же, дядя, не могу я морды этой видеть. Становой он, что ли. Как он смотрит… Глаза лупит, а зубы как у лошади. Ступайте, дядя. Зайдете в дом, поговорите, а я в стогу подожду. Ну потом позовете меня.

Старший пошел, а молодой повернул в лес.

— Это вот кто: Рогожин, студент, — говорит лесничий. — Политехник. Отец торговлю ведет в Переяславле. Двое сыновей. Ну этот, Володя, он к Маше, к сестре неравнодушен. Стихи ей пишет. Когда жена ездит в Переяславль товар выбирать, он письма туда кладет… Вот что: я пойду сейчас, да туда, к становому, и сяду. Дверь затворю, а вы ступайте тоже. Когда их позовут, вот я ему и буду говорить, будто становой.

Лесничий скоро пошел домой, я за ним.

Лесничий сидит в комнате, где чучело станового. Позвали. Входят гости: дядя и студент. Здороваются, ставят на стол бисквитный пирог и конфеты. Вдруг из другой комнаты становой говорит:

— Еще охотники, знать, приехали.

— Не охотники, — отвечают ему, — переяславские гости. Владимир Павлович Рогожин, по делу завернули.

— Рогожин, студент, знаю, пьяница, — протянул голос в другой комнате.

— Как — пьяница! — удивился студент.

— Это кто же говорит-то? — спросил дядя.

— Становой говорит.

— Это совсем зря. Он не пьет, — сказал дядя.

— Мария Иванна тоже хороша. Вот до чего меня замарьяжила. А теперь тебя закрутит. Не верь ей, Рогожин.

Студент смотрел в недоумении на закрытую дверь комнаты, откуда мрачно говорил голос. Мария Ивановна взяла за руку студента и, заливаясь смехом, говорила:

— Не верьте, не верьте, Владимир Павлович. Он чучело, болван.

— Это я-то, становой, чучело! Да я вас сейчас в кандалы закую!

— Это что же такое, — сказал дядя. — Господи, что это делается!

Студент, в совершенной ярости, бросился в комнату и, отскочив, крикнул:

— Что за черт!

— Что делается, Господи, — кричал дядя. — Пропал Володечка, пропал. Ушлют в Сибирь. Ай-ай-ай, батюшки.

— Постой, дядя, это ведь чучело. А я-то дурак. Мария Ивановна, вот я дурак.

Дядя близко подошел и смотрел на чучело станового.

— Маша, — сказал лесничий сестре. — Поди и похлопочи. Гости-то ничего еще не ели. Самовар сейчас, скорей.

Студент, волнуясь, говорил:

— Мария Ивановна. Ну, как это я, не разберешь, вижу, сидит становой, знаете, зайти боялся, думал, помешаю. Простите, знаете, не знаю, что со мной делается. Мария Ивановна, я вот так страдал, так страдал, сознаюсь, я ревновал вас к этому чучеле. Ей-Богу, ревновал. Вот лучше теперь, легче на душе.

Лесничий принес самовар.

— Маша, дай-ка наливочки. Какой становой-то у нас сердитый. А ведь все Маша, она его завела.

— Я-то до чего напугался. Думал, ну, пропал Володя. Вот сердце упало: ведь дядя ему. Хорошо, что чучело, а то бы… беда…

— Да на что он вам нужен?

— Как же, боятся все. Все верят, прямо как живой. С ним жизнь в лесу куда легче стала.

— А вот прохожие шли, говорили: это, говорят, жених сидит, гостит у лесничего.

— Да, правда, — подтвердила жена лесничего, смеясь. — И я слышала.

— Я становихой была бы… Вот он все дело испортил. Студент, потому…

И Мария Ивановна, смеясь, выбежала из комнаты. Студент Рогожин встал и тоже вышел за ней.

— Поверил, чудак, — сказал лесничий.

Вскоре вошла Мария Ивановна, за нею студент. Мария Ивановна подошла к столу.

— Что же вы ничего не кушаете? — сказала она мне, взяла кусок пирога и дала моей собаке и, наклонясь, поцеловала ее голову. Лицо ее было серьезно. Она посмотрела влажными глазами и сказала мне:

— Судьба…

И вышла снова. Студент за нею.

Странно, но как будто что-то прекрасное улетало куда-то далеко, далеко… Гости уезжали, говорили: «До завтра, прощайте, до свиданья». Проводив гостей от ворот, Маша и семья пошли в дом.

А я устроил фонарь, осветил холст и начал писать дом лесничего, а за ним темный лес. Сбоку, у края леса, выглядывал месяц.

Тихо кругом. Вижу, идет Герасим. На нем висят убитые гуси.

Медиум

Помню, однажды летом в деревне Владимирской губернии, в моем доме, который стоял у большого леса, где протекала внизу речка Нерль, часто приезжали ко мне мои друзья. И вот однажды вечером, когда у меня гостили Федор Иванович Шаляпин, художник Валентин Александрович Серов, композитор Терещенко, архитектор Мазырин и архитектор Кузнеков, Мазырин рассказывал за вечерним чаем, что он спирит и вот в Москве был замечательный спиритический сеанс. Среди других спиритов и медиумов участвовал и он. Мы все очень заинтересовались.

— Послушайте-ка, Анчутка-то, оказывается, спирит, — сказал Шаляпин. — Это ведь вещь серьезная.

Мазырина прозвище было Анчутка. Еще с давних пор его прозвали в Школе живописи, ваяния и зодчества, где он проходил курс вместе со мной и был мой школьный товарищ. Был он небольшого роста, румяненький. Имел круглые черные глаза, и если бы на него надеть платок, то был бы просто вылитая девица.

— И ты веришь, — спросил я его, — что спиритизм это не ерунда?

— Не только верю, — сказал Мазырин, — но совершенно убежден. Последнее явление на сеансах в Москве, где присутствовали и иностранцы, была, брат, материализация духа.

— Это что ж такое? — спросили его.

— Это трудно вам объяснить, — ответил он. — Да притом я вижу, что вы смеетесь, а смешного здесь мало.

— Ну что же, ну что же было? — спрашиваем.

— А вот что. Вот когда мы сели все за стол и положили руки, то стол постепенно начал двигаться, потом прыгать, так что мы за ним все бегали, не отнимая рук, а потом он поднялся на воздух и стукал по полу. А по азбуке выходило «Аделаида». А Аделаида была тетка покойная хозяйки дома.

— Аделаида, — сказал Шаляпин. — Это, черт его знает, какое-то иностранное имя. Ну и что же?

— А гитара, которая стояла в углу комнаты далеко, поднялась, полетела по воздуху и надо мной прозвонила: «Трам-трам-трам».

Мы смотрели в удивлении. Спрашиваем:

— Прямо пролетела по воздуху без веревки?.. Ну, это замечательно. И трам-трам-трам… Это ловко.

— Ты, значит, медиум? — спросил Шаляпин.

— Я-то не медиум, — сказал Анчутка, — но там был один из Швейцарии, так видно, что медиум. У него из рук, когда мы сомкнулись, так и сыпались искры.

— А вот тут у нас, — говорю я, — в лесу есть курган, древний курган, должно быть. Весь он зарос густым ельником, высокий. И там вот ночью огонь показывается и ходит. И видение в белом. Много раз видели. Вот сейчас я позову, у меня здесь два приятеля-охотника пришли узнать, так как назавтра мы на охоту пойдем. Так вот они вам расскажут, какая здесь штука кажется.