В овражке, у высоких ив, я увидел деревянный ветхий крест. Среди зеленых ветвей он синел на солнце. В колодце было видно дно, и такой прозрачности вода, что будто ее и не было. Как отрадно лежать в тени высоких ив. Клубятся белые облака над лесом, и на сухой траве лежат тени. Пахнет медом и травой.

Герасим развел тепленку, повесил котелок, готовит чай, вынул из ягдташа дары жизни — колбасу, пеклеванный хлеб, сахар.

«Как хорошо жить!» — подумал я.

Сидит Герасим, ест колбасу и пьет чай с блюдца. Его желтые глаза смеются.

— Чего ты смеешься, колдун?

— Да чудно, Лисеич, сколько прошли, одного черныша добыли. А тебе что. А другой скажет: то-сё, и дичи мало, не туда его ведешь, ну, значит, виноват выходишь. Мало нашли, верно. А все от разговору с тобой.

— Хорошо, — говорю, — у колодца здесь, чисто в раю.

— Ну вот, и я так считаю, — согласился Герасим. — Правда то. А скажи-ка другому, он те дураком окрестит.

— Ну, что ж, Герасим, эти охотники-господа на охоту-то ходили?

— Нет, — ответил Герасим.

— Но ведь только, ты знаешь ли, они правду ищут.

— Кажинный человек до самой смерти правды ждет. Какой кто, а ждет. Да что ты, Лисеич! В эдаком месте, в отраде такой, про их вспомнил. Таракан у них в голове играет. Чудно слушать. Как это им охота начальством стать. Почет получить. Но все сулят, обещают. Помню я, такой человек, вроде что барин, сказал мне однова: «Ты, — говорит, — Герасим, слушай. Я тебе секрет скажу. Всем обещай, кому что, кому деньги, кому утеху, всем говори, что вот какой он умный. А он и все тебя любить зачнут. Обещай. Ничего не давай, обещай только, вот увидишь, как тебе кланяться будут». «Верно, — думаю, — есть правда в этом». Я нарочно и попытал. Говорю одному, Захару-угольщику. Бедный мужик. «Я тебе, может, лошадь опосля куплю». Их, он рад! Другому: «Леску похлопочу, у лесника попрошу. Сарай поставишь, — говорю. — Житницу». Их, он и рад! Почет мне. На что хитер Мартьянов. Я ему. «Покажу, — говорю, — делянку леса, наживешь охапку». Он и чаем меня, и водкой потчует. А я и делянки не знаю. Ха-ха! Верно барин говорил: обещай только. Все за тебя. Верят.

— А ты тоже, Герасим, веришь?

— Я-то? — засмеялся Герасим. — Нет. А будет все же много от таракана господского. Дела эдакого много будет. Потому что нужда, нехватка. За эдаких цепляются. Сулят то и это. Люди правды ждут. Нехватка, работает, работает, сломается в труде, старость, а что, все нужда да нужда. Детев много. Как быть? Ну, и верит, сердца ждет, добра, души человеческой — правды.

— Герасим Дементьевич, а в чем правда есть и где она? — спрашиваю я.

— А вот в этом самом месте, — отвечает Герасим. — Вот тута. В радости, в воде этой, в душе человеческой. Вот она, тута. Верой здесь кто-то крест ставил, благодарил, значит, что ему отраду воду эту испить в жисти пришлось. И назвал он Ключ-Свят. Так, значит, от души это вышло. В душе, в совести правда заложена, и в ключе воды она дадена.

Что-то было русское в словах Герасима. Какая-то печаль и мир.

А кукушка куковала, сколько кому жить осталось на нашей тайной земле.

Московская канитель

Моего приятеля-архитектора, Василия Сергеевича Кузнекова^[516], выбрали директором Литературно-артистического кружка в Москве. Артисты его все знали и любили за его веселый нрав, твердость характера и дородную внешность. У Кузнекова был приятель и друг, композитор Юрий Сатковский^[517]. Такие были друзья закадычные, что водой не разольешь…

Москва жила. Театров много, артистов тоже, писателей, поэтов, художников, всего много. После 12 часов ночи, когда закроются театры, кружок был полон гостей. Ужины, дружеские беседы, певцы, актеры, актрисы, словом — жизнь лилась. Лилось и вино, играли чувства!

В новом изящном фраке, при белом галстуке, явился серьезный, с таким серьезным лицом, новый директор Василий Сергеевич.

В этот вечер он был впервые дежурным старшиной. Многие его поздравляли с назначением, был ужин, за ним сидели и другие директора кружка, артисты Сумбатов-Южин, Рыбаков, Правдин, Климов, Бакшеев, словом — много. Поздравляли нового директора. На столе холодный поросенок и водка, потом шампанское.

Ужины в кружке шли долго. «Не скоро пили предки наши», и ровно в три часа ночи приехал Юрий Сергеевич Сатковский. Директор Кузнеков, увидев друга, на радостях расцеловался. Пир шел: холодная водка, балык, грузди, семга, чего только не было… Но Василий Сергеевич посмотрел на часы и сказал Юрию Сергеевичу:

— Ты меня извини, Юрий, уже десять минут четвертого, я должен тебя оштрафовать на три рубля.

— За что?

— Правило: после трех ночи вход для гостей закрыт…

— А ты не можешь снять с меня штраф? — спросил Сатковский.

— И рад бы, да не могу, я — директор.

— Хорошо, — согласился композитор. — Я уплачу.

Встал и ушел.

И уплатил штраф. Но в штрафной книге Юрий Сергеевич написал: «Плачу три рубля в удостоверение того, что директор Кузнеков дурак».

При этом расписался полностью.

Кузнеков, уходя в компании, наскоро подошел к кассе. Кассир дал ему штрафную книгу. Кузнеков подписал: «Скрепил — директор Кузнеков» — и уехал с компанией дальше.

Прошло несколько дней. Было назначено очередное заседание директоров кружка. Председателем всегда был князь Александр Иванович Сумбатов — артист Южин. Поэт Брюсов, тоже директор, говорит на собрании:

— Не в порядке дня должен сообщить, что шнуровая штрафная книга испорчена, и дирекции кружка нанесено оскорбление в лице директора Кузнекова.

Брюсов подал книгу Василию Сергеевичу. Тот прочитал, побледнел и рот сделал дудкой.

— Ах, какая скотина! — воскликнул он. — Вот животное!

— Да ведь вы скрепили, — заметил не без ехидства Брюсов.

— Да я его к барьеру! — кричал Кузнеков.

Директора успокаивали.

Неприятно то, что эта книга штрафная поступит в проверочную комиссию, а потом в опекунский совет об отчислении благотворительного сбора и т. д., — все будут читать.

— Нельзя ли это, — говорил, волнуясь, добрый председатель Сумбатов, — ну, как-нибудь это уничтожить. Ну, попросить Юрия Сергеевича, чтобы он поправил журнал — чтоб не так заметно.

За «неблаговидный поступок» исключить из кружка Сатковского не могли, так как директор сам подтвердил правильность его записи.

Василий Сергеевич ходил мрачнее тучи.

— Вася, — говорил ему приятель Коля Курин. — Неужели ты можешь застрелить Юрия на дуэли? Подумай.

— Как собаку!

Но дуэль не так-то проста. Секундантов много, но никто не идет. Обедают, пьют водку, а потом говорят Кузнекову:

— Ты сам скрепил.

Никак нельзя секундантов найти.

— Теперь я понял, что такое друзья, — говорил Кузнеков. — Вот секундантов — нет!

— Да ведь ты скрепил, — говорили ему.

— Что ж, что скрепил. Что из этого?

— Тебе бы не скреплять, — сетовали приятели. — Ты бы его на месяц за оскорбление личности посадил. Мировой бы судья присудил.

— Позвольте, — говорил приятель Коля. — Я присяжный поверенный. Извините, оскорбления нет, это личное мнение.

— Какое личное мнение, — сердился Кузнеков. — Позвольте, «дурак» — это не оскорбление? Чего же тогда еще?

Шли дни в обсуждении прискорбного случая, думали, как «смыть обиду». Вася Кузнеков похудел и раздражался.

— Позвольте, — горячился он. — Напиши он просто «дурак Кузнеков». Это одно, а он написал — «директор». Вот что… За это я его пристрелю или он у меня в кандалах по Владимирской дорожке потанцует пешком тридцать тысяч верст в Нарым. Похудеет немножко.

— Ведь он все же был твоим другом, — уговаривают его. — Подумай.

— Мне нечего думать, — кричал Вася. — Или дуэль, или пускай прокурор подумает. Штрафная книга-то шнуровая, прошнурована, и печать. Посмотрите-ка на печать — что там?