— А ведь это от Ульяна у вас.

— От Ульяна, — согласился он. — Это замечательный человек. Инстинкт гигиены. Он повлиял на меня: я не ем больше мяса, он прав.

— А где же он сейчас?

— В Киевскую Лавру уехал, за просфорами. На зиму просфоры привезет. «Надо, — говорит, — их размачивать и зимой есть. Святость в них большая, и человеку хвори не будет…» Вот вы подумайте, какой особенный Ульян. Лесной человек.

Прошло еще два года. Ульян заболел воспалением легких.

В Москве, на Живодерке^[495], в своем деревянном доме лежал он в жару, бредил и губами жевал край одеяла.

Азарев приехал к нему со мною. Он сидел около него до вечера и давал ему лекарство.

— Выздоровеешь, Ульян, — говорил Азарев. — Помяни мое слово, выздоровеешь.

И Ульян, действительно, выздоровел.

Но через девять месяцев Ульян захворал снова. Азарев не отходил от него и на столе заводил музыкальный органчик, который привез с собой, но Ульян больше не выздоровел. Лесной человек отошел в вечность ста одиннадцати лет…

Московская весна

Весна. Радостно сияет солнце. Московские крыши очистились от снега. По желобам бежит вода на мокрую мостовую. Синие тени ложатся от домов. Греет весеннее солнце. Весело освещаются вывески, синие, голубые. Горят на солнце зеленые и красные крыши, блистают золотые маковки церквей на прозрачном небе.

Москва к весне изменилась, освежилась, повеселела. Грачи кричат над высокими деревьями садов. В Охотном ряду толкотня, рынок завален разной снедью: куры, гуси, поросята, ветчина, рыба, икра, бочки грибов. Пахнет рогожей, рыбой, хлебом, смазными сапогами. Разносчики с мочеными грушами, квасом, извозчики едят с лотков грешники^[496], посыпая солью. Гимназисты в шинелях со светлыми пуговицами, за спиной ранцы, идут из гимназий.

Скоро Пасха.

Таинственно и грустно звонят колокола церквей.

В весне есть ожидание обновления жизни, таинственное действие радостного зова, живого, отрадного, какого-то счастья, дружбы, любви, дороги дальней, нечаянной радости. Каждый день весны есть какой-то праздник души. Человек делается добрее, веселье наполняет душу. Даже на кладбище делается веселее, и думается: «Вот и я умру, а как-то не может быть, как же это так, весной-то». Весной хочется жить.

Весной даже умники улыбаются. И прелестные женщины весной еще прелестнее.

Пахнет и дышит земля. Леса оживают и льют свою свежесть, в полях цветы светятся, как крошечные солнца.

На Кузнецком Мосту, одетые в длинные пальто в талию, в шелковых цветных фулярах^[497] на шее, в лощеных цилиндрах на голове, в перчатках, играя палками с золотыми набалдашниками, фланируют рядами актеры Малого и Художественного театра.

Отдельной группой идут певцы Императорской оперы, с ними еще певцы, прозванные «зиминские ребята»^[498]. Актеры почему-то их прозвали «без пяти минут Шаляпины»…

У певцов поля шляп с одной стороны загнуты на глаза. Певцы иначе одеваются, чем драматические артисты, более ярко, как-то под итальянцев. Говорят громко, и часто слышатся слова «бешеный успех, дикий восторг». Вся эта компания направляется в кондитерскую Трамбле^[499] кушать сбитые сливки.

По Кузнецкому Мосту мчатся в лощеных пролетках и колясках, запряженных рысаками, богатые граждане — московские купцы. Все знают друг друга. Актеры изящно раскланиваются со знакомыми, приветливо улыбаясь, поблескивая глазами.

— Ты видишь, видишь, — говорит помощник режиссера Лаврушка, — Батрушин-то один едет. Рожки получил — оставила. Рожа-то какая кислая. Видишь?

— Ха-ха-ха, — смеялся другой. — А видел, какая у нее нитка жемчуга? Такая только в Абиссинии одна, другая у сиамской королевы, а третья у ней.

Блестят зеркальные стекла магазинов Кузнецкого Моста. В витринах, как бы расплавленные весенним солнцем, сверкают драгоценности. Артисты останавливаются.

— Видишь, цветные камни какие, — показывает режиссер в окно на витрину Фаберже. — У Леньки-то рубин… Вот рубин!.. Как кровь! Это ему в Баку при мне поднесли. У Чилипочули. Оказывается, это первый в мире рубин. Счастье. Понравился.

— Да неужели? — удивляется другой артист. — Как же это? Я вчера его видел. В карты играли, никакого рубина не было.

— Он заложил. И представь: двадцать пять рублей дали только. Никто не верит, что настоящий.

— В цветных камнях никто ни черта не понимает, это верно, — говорит другой актер. — В Казани я играл Кина^[500]. Ну, понимаете, бенефис… Мне подносят сапфир шах Насреддин. Я посмотрел: велик очень, не обратил внимания. Шестьдесят карат. Думаю, в чем дело, какая-то пуговица. Странный перстень. Оказывается — сапфир. Чтó стоит — не знаю. А потом мне и говорит один ювелир, на пароходе встретил, ехал по Волге: «Уступите, — говорит, — мне». Я говорю: «Извольте». — «Сколько?» А я, знаешь ли, не знаток, сказал: «Не знаю. Ну, как вы думаете, чтó стоит?» А он и говорит: «Хотите двести тысяч?» Вынимает деньги и кладет на стол. Представь мое удивление! Ну, Волга!.. Какие-то люди, карты… Ну, понимаешь, я играю и проигрываю!

— Все? — спрашивают друзья.

— До копейки! Представь, пароход был куплен ими, все проследили, гнались за мной и обыграли… Сапфир стоил двенадцать миллионов. Одна шайка работала.

— Это что, — говорит толстый актер. — Вот я три тысячи шестьсот верст по шпалам шел, и не потому, что мне денег не отдал антрепренер, нет, а по внутреннему убеждению… Помните, какой я был толстый, весил одиннадцать пудов. А в Сызрань, когда пришел, прямо на базар, взвешивают меня в лавке хлебной — три всего пуда. Каково! Играл жен-премьера^[501]. Юноша! И как играл. Театр дико выл. А потом вскоре, черт его знает отчего, неизвестно, через месяц опять девять пудов. В чем тут дело?

На Кузнецкий заворачивает коляска. Толстый кучер серьезно держит на вожжах рысака. Именитый фабрикант едет с актрисой — роскошен ее наряд, талия, как у осы, блестят на шляпе, отливая золотом, перья паради. В глазах актрисы — кротость небес, она говорит нежно:

— Дорогой, когда будете президентом Московской Автономной Республики, не забудьте меня.

— Никогда, — отвечает с хрипцой в голосе Савва Матвеевич. — Я прикажу для вас создать театр. У меня вот где будут все, — показывает он, сжимая в кулак руку.

— Ах, какая у вас маленькая рука, я и не замечала раньше. Дайте руку… Ах-ах… ну посмотрите, на ней веснушки. Вы как весна… Вы молоды, вы еще цветете… Милый… — говорит артистка.

Коляска останавливается у Фаберже. Актриса нехотя перебирает ожерелья и диадемы.

Весенние сумерки, я вижу из окна, как далеко, за вокзалами, розовеет в вечерней мгле лес Лосиного Острова, Сокольники.

— Какая погода, — говорит, входя, Василий, рыболов и охотник. — Что сейчас на реке делается… Дома нипочем не усидишь. Вчера в Хорошеве ночевал, на реке, чтó птиц летит, кричат, поют все, значит — разговаривают. Рады весне-то. Рады, что в Расею прилетели. Воля… Хорошо у нас теперь.

— Поедемте на Чермянку, в Медведку, — предлагает мне Василий. — Ай в Кузьминки. В Архангельском тоже хорошо.

В душе быстро проходят и наполняют радостью сердце — берега, лес и овражки песочной Чермянки.