Ну, уж нет, — подумал Имри, — найду, и мы поговорим. Один на один, и ты мне поведаешь, что задумал. И если будет нужно, я тебе помогу.
Юфнаресс медленно брел по аллее, чувствуя, как уходят силы, и возвращается тоска. Тоска была столь сильной, что ощущалась физически, как боль. Она подтачивала, заставляя чувствовать себя больным и слабым. И не желалось ничего кроме покоя.
Присев на скамью, укрытую раскидистыми кронами деревьев, Антайи подумал, что здесь, пожалуй, никому нет до него дела. Даже Леди не станет сама его искать. Он хорошо знал нрав Локиты, что б понимать, что своей несговорчивостью нажил себе врага из той породы, каких не приведи судьба иметь никому.
Эта женщина, холодная, умная, опасная, была достойным противником и достойным врагом, и, применяя недостойные средства, всегда умудрялась оставаться на плаву, тогда как некоторые, излишне строптивые слуги шли ко дну, а на ее репутации не оставалось и крохотного пятнышка.
Она умело маневрировала, с легкостью обходя все рифы и подводные камни, избегала подвохов. Разве что Сенатор относился к ней с недоверием. Но что ей было до недоверия сенатора? Она лишь махала рукой, глядя на его усилия и легко, разбрызгивая холодный смех, смотрела на его попытки.
И еще была Шеби, на которую Леди всегда смотрела с неприязнью, переходящую со временем в ненависть. Для Локиты эта женщина была, что кость в горле. Вздохнув, Юфнаресс вспомнил слова Имрэна, этот мальчишка сумел-таки растревожить его душу, привнести в нее то, чего до этого не было в ней — надежду и смятение.
Отчего-то не поверить и забыть его слова оказалось не под силу. Он вспоминал его абсурдное предположение. Но не смеялся. Отчего-то, оказалось, очень легко поверить в то, что танцовщица несет в себе силу Аюми.
Вспоминая ее движения, тихую ауру звука, улыбки и точеные черты и линии ее лица и тела он не мог не сознаться, что она совершенна, совершенна, как Странники из Легенд, и способна на большее, чем можно увидеть простым взглядом, чем можно предположить.
Прикрыв глаза, он воскресил ее образ — точеное лицо, взгляд, спрятанный ресницами, ощущение спокойствия и тепла, что расходилось в теле от одного ее присутствия. Ее голос ласкал слух, словно она своими руками нежно-нежно касалась его лица, волос. Ее голос оставлял после себя странное, горьковато — сладкое послевкусие, и казалось, что она сказала больше голосом, чем могла сказать словами.
Если таковыми были Аюми, то он понимал, отчего память о них пронзила века. Таких, как эта женщина, Шеби, более ему встречать не доводилось. И дело было не в совершенной, гениальной, изумительной красоте, а в том, что поднималось в душе при каждой встрече и воспоминании.
Каждый раз сердце пропускало удар, стоило ее увидеть, каждый раз, горло словно кто-то брал в тиски, и на глаза наворачивались слезы. Он не смел признаться в том, что любил ее, долго лгал самому себе, до тех пор, пока ложь не стала бессмысленна. Пока однажды в какой-то миг, не понял отчетливо, ясно, что она — то божество, та госпожа, которой он служит. Прикажи она, и он выполнил бы что угодно, даже если б его разрубили за это на куски.
Желание служить ей доводило его самого до отчаяния и боли, до состояния, в котором отсутствовали даже крохи разумного. Только какой-то глубинный инстинкт подсказывал, что она совсем не будет рада его преклонению, слепому повиновению, и, сжав зубы, он заставлял себя быть в ее присутствии не более, чем другом, слегка отстраненным другом.
Она никогда ничего ее приказывала. Он даже не знал, чувствует она свой дар или нет. Ведь иногда, казалось, что она не может не знать. Она, которая так близко находилась к верхушке власти, но не желала сделать и шаг, что б взойти на эту вершину.
Глядя на образ, что возродился, стоило ему закрыть глаза, Юфнаресс тихонько улыбнулся. Эта память о женщине, совершенной, как божество, словно бальзамом проливалась на душу, исцеляя от горечей, от бед. Лишь тоска не уходила, тоска о ней. Можно было сойти с ума от этой тоски, от ее накала, от чувств, от ощущения, что она далека, так далеко от него. И к этой тоске примешивался страх. Ведь ее так ненавидела Локита.
Он вспомнил письма, так неосмотрительно выпущенные им из рук. Но тогда казалось, что так будет лучше, будет лучше, если они окажутся подальше от Локиты. Настолько далеко, что она не сможет достать до них. Но сейчас он жалел об этом. Жалел, что некоторые из мыслей, так неосторожно ею доверенных бумаге не сможет обратить против нее самой. Понимая, что иначе надолго не сможет удержать в узде ее желание навредить той, что стала дороже всего остального мира. Но писем больше не было, и он сам не знал, на долго ли хватит его игры, умения блефовать и что будет итогом.
В любом случае, он должен вернуться на Эрмэ. Пусть на день, на час, но должен покинуть этот мир с его миллиардами звезд над головой, что бы, хотя б предупредить ее. Единственную. Шеби.
Он покачал головой, понимая, что должен был рвануть туда давно, но времени не было. Времени не хватало катастрофически, даже здесь, сейчас, и даже на сон. Впрочем, он только был благодарен судьбе за это. Если б не эта тяжелая, свинцовая усталость, наполнявшая тело, он, навряд ли, сумел бы заснуть, перебирая четки мыслей. Он не смог бы спать, а так, он просто проваливался в трясину забытья, в мир без грез и сновидений, из которого его выдирало особое чувство, что говорило о том, что время отдыха окончено и его вновь ждут дела.
Его удивляла способность сенатора, что будто б и не уставал, и нежелание завести еще одного помощника, и злило собственное неумение расправляться с делами так, как это делал Элейдж.
У Алашавара словно имелся в запасе личный океан непочатой энергии и сил, он мог не спать по пять — шесть суток и выглядеть свежим, словно то был отдых на курорте, даже Локита не могла угнаться за этим одержимым, и, капризно поджимая губы, ждала, когда же сенатору все надоест и он, сдавшись, сам уйдет из Сената.
Когда-то она мечтала переманить его на свою сторону, делая это предельно осторожно, но, быстро поняв, что этот план из области фантастики, отступилась, признав, что этот кремень ей не по зубам. Юфнаресс следил за ее лицом, когда она говорила о сенаторе, глядел, жадно впитывая отражения эмоций на ее холодном, бесстрастном лице, понимая и то, что недолго еще она будет ждать, когда сенатор сам решит бросить все и отступиться.
Она без трепета уничтожала уже ненужных исполнителей ее планов, и Антайи знал, что так же без трепета и сомнений она уничтожит врага, того, кто мешал ей, путаясь под ногами. Она уже готова была уничтожить его, и значит, пройдет время, и она вновь вернется к этой мысли в более удачный момент.
Юфнаресс не знал, как остановить ее, как убедить в том, что делает глупости и лишь навлекает подозрения на себя. Но... не хотелось умирать. Не хотелось пополнить список тех, кого она сочла необходимым списать. Улыбнувшись, секретарь сенатора, слегка покачал головой.
Вереница мыслей не иссякала, из одной думы рождалась другая, а не думать, не перебирать эти четки он не мог, не мог не искать выхода, не видя его. Хоть выход, конечно же, был. Он с детства усвоил, что нет безвыходных положений и ситуаций, а опасная ситуация становится смертельной, лишь, если ты, попав в нее, опускаешь руки и сдаешься на милость судьбы.
Именно эта мысль заставила его бороться, отвоевывая у судьбы то, чего, как казалось ему, он достоин. Он усвоил многие правила и приемы, что знала лишь каста Властителей, будучи еще рабом, наблюдая, за тем, как власть имущее диктуют и навязывают свою волю всем. И улыбаясь, насмешливо, надменно, он понимал где-то там, в глубине души, что он выше многих из тех, к кому власть перешла по праву рождения, ибо их учили. А он учился сам.
Позже, много позже, он научился неповиновению, неповиновению скрытому. Ибо тот, кто не повиновался открыто, не имея даже малой власти над тем, кто приказывал, накидывал веревку себе на шею.