Сначала Женя собралась сразу написать домой и друзьям о награде, но потом решила сделать сюрприз: сфотографироваться и послать фотографию, без всяких комментариев, чтобы «папист» разглядел у нее на груди новый орден и изумленно сказал матери: «А ты, мать, ничего не замечаешь? Посмотри лучше, сколько у нее орденов? Вот, то-то же». Но сняться не удалось, пришлось писать.
9 мая (только через два года этот день станет историческим) пошло письмо Иде Родкиной:
«Только что проснулась и увидела приготовленную бумагу и карандаш. Это я еще утром приготовила с благим намерением написать тебе перед сном, в кровати, но едва голова коснулась подушки, как мое благое намерение перестало меня тревожить. Вот дни стали длиннее, у меня должно быть больше свободного времени. Как бы не так. У меня появилось несколько новеньких человек, еще неопытных, только вступающих в строй, они требуют много внимания.
У нас есть пословица, в правоте которой я почти ежедневно убеждаюсь: «В авиации чуть-чуть не считается». Недавно мы с Диной еле-еле дотянули домой. Я всю опасность почувствовала по-настоящему, когда подошла техник и определила, что в воздухе случилась авария и что через две-три минуты отвалился бы кусок мотора (а мы летели над болотами). Причем ночь была черная, и мы из-за отказа мотора возвращались с бомбами. Идочка! Говоря же по совести, причиной того, что я долго не писала, является не столько отсутствие времени, сколько то, что меня наградили орденом. Красного Знамени. Мне как-то даже неловко сообщать об этом. Ты подумаешь: «Ну, что такое она делает, что ее вторым орденом награждают, да еще каким!» Думай, что хочешь, только пиши почаще.
Командир полка, заместители и начальник штаба совещались и размышляли три дня — нужно было назначить нового штурмана полка на место Сони Бурзаевой, которая ушла из полка по болезни. Женя Руднева была главной кандидатурой, ее рекомендовала Никулина, но решиться на такое назначение никак не могли. Все сходились на том, что она лучший штурман, что она прекрасно знает самолетовождение, в воздухе ведет себя при любых обстоятельствах уверенно и спокойно, никогда не теряет ориентировки, прицельно бомбит врага, и тем не менее сомневались.
— Очень боюсь, ее не будут слушаться штурманы, — говорила начштаба Ира Ракобольская. — Все-таки к ней относятся как к милой Женечке с голубыми глазами и длинными ресницами, ну, я бы сказала, не очень серьезно. Ласковая, хорошая, но нет твердости.
— Она ведь у нас лучший преподаватель штурманского дела, — возразила заместитель командира полка по летной части Сима Амосова. — Посмотри, как она своих «штурманят» натаскивает, как они ее слушают. Мы заходили с ней как-то на цель три раза — она просила, хотела проверить несколько вариантов прицеливания. Все проверила и говорит: «Теперь своим штурманам и штурманятам буду рекомендовать, чтобы цель была под чертой на 2/3 прорези у трапа». Она все время ищет что-то новое, она не только навигатор, но и новатор. Понимаешь?
— Но ведь она совершенно не умеет командовать, говорит тихим голосом, и вид… совсем не военный, гимнастерка мешком, рукава висят, — засомневалась Бершанская.
И тут же та самая Ира Ракобольская, которая только что опасалась, что Жене не хватит твердости, заметила:
— Бравый вид, в конце концов, не самое главное. Она умна и по-настоящему способна.
Сошлись на том, что быть младшему лейтенанту Рудневой штурманом полка.
Женю новое повышение не обрадовало, скорее, наоборот, огорчило — предстояло расстаться с Диной, о которой она писала родителям: «Раньше я не подозревала, как я ее люблю». Теперь официальным Жениным летчиком становилась Евдокия Давыдовна Бершанская. Женя с большим уважением относилась к командиру полка, но стеснялась ее и побаивалась.
— Зачем мне нужно быть начальством? — грустно жаловалась Женя Дине Никулиной. — Теперь мы с тобою совсем мало будем летать. Правда, хорошо, что ты от меня освободилась: все же хлебнула ты со мною.
— Женечка, ну подумай, что ты говоришь? Я действительно тебя рекомендовала, но только потому, что вполне уверена в тебе.
— Ну, да, если так, то я бы тебе и в эскадрилье пригодилась. Я знаю — хороших работников за здорово живешь не отдают.
Дина расхохоталась.
— Ой, Женька, ты кого хочешь уморишь! — И, отсмеявшись, продолжала серьезно: — Тебя повысили в должности за твои знания, за деловые качества, ты гордиться должна, а не обижаться.
— Да я не обижаюсь, — вздохнула Женя. — Только мне с тобой расставаться грустно очень…
В разгаре было лето. Полк стоял в семи километрах от фронта. Мы слышали гул канонады, а с наступлением темноты видели зарева пожарищ.
Ночь на 19 июля выдалась тихая, ясная, звездная. Мы еще не знали, что это будет одна из самых тяжелых ночей в истории полка. Предстояло бомбить передний край противника. В темноте слабо мигал фонарик руководителя полетов. Через каждые три минуты к старту проплывали рокочущие стрекозы.
Первыми в воздух поднялись командир эскадрильи Дина Никулина со штурманом Ларисой Радчиковой, заменившей Женю Рудневу. Минут через семь в той стороне, куда улетел самолет, небо засветилось, с земли вверх устремились разноцветные, похожие на ракеты, огоньки, частые яркие вспышки замелькали над горизонтом.
— Нарвались на заградительный. Только бы не попало, только бы мимо, — тихо заклинали техники и вооруженцы. Они стояли кучкой и, не отрывая глаз, следили за беззвучным действием, смысл которого им был понятен.
Через полчаса экипажи начали возвращаться. Девушки вылезали из машин устало, медленно… И молчали. Их вид говорил о том, что им пришлось пережить. Не вернулись две машины, не было Полины Белкиной и Тамары Фроловой, Дины Никулиной и Ларисы Радчиковой.
Женя улетела в свой второй за эту ночь полет тягостно озабоченная. Пока шли к цели, она несколько раз спросила летчицу Надю Попову:
— Как ты думаешь, что с ними?
— У меня хорошие предчувствия — они будут дома, — отвечала Надя не очень уверенно. Ни о чем другом не разговаривали.
Прошла ночь — никто из четверых не вернулся. Женя и Сима Амосова, обе бледные, с запавшими от напряжения и душевной тревоги глазами, упросили было Евдокию Давыдовну разрешить им отправиться на поиски сейчас же, при свете дня, но командир дивизии отменил их вылет и на все резоны отвечал одно:
— Это глупое безрассудство. Вы не успеете отлететь и на пять километров, как вас угробит первый встречный «мессер». Запрещаю.
Женя еле добралась до кровати, свалилась и заплакала в голос. По временам она поднимала голову, смотрела на карточку Дины, и снова рыдания рвались из ее груди. Она не заснула. Кто-то гладил ее по голове, что-то говорил ласково, даже попытался наивно подсунуть липкую конфету-подушечку, но Женя замотала головой, и подушечка прилипла к щеке. Она истомилась, затихла, но не спала, просто лежала, ослабев, и мысли застыли без движения, и казалось, ничего вокруг уже не было.
Шум, неожиданно поднявшийся в общежитии, Женя не заметила, голоса девочек доносились до нее невнятно, словно издалека.
— Женя, Женечка, да вставай же! Слышишь, нашлись, живы!
Только после энергичной встряски за плечо она подняла лицо, красное, с запухшими, глазами. Мысли медленно сдвинулись с мертвой точки.
— Слышишь, Дина жива, ранены они обе.
И тогда она увидела Надю Попову, услышала ее и поняла, а поняв, снова заплакала.
— Дай я тебе слезы вытру, — говорила Надя строго, по-матерински, обняв Женю за плечо.
Дину она увидела только через три дня, когда их с Лелей перевезли в Краснодарский госпиталь.
Весь путь, пока ехали с майором Бершанской до Краснодара машиной, Женя, не переставая, говорила о Дине, смеялась, вспоминала ее разговоры, рассказывала, как она поет, как пляшет… Когда вошли в палату, слезы снова подступили к глазам — нелегко было видеть Дину беспомощную и в бинтах, Дину, которая всегда была само мужество, сама решительность.