Фьямма перемешала салат — помидор оказался на месте "моццареллы", — пересчитала листики базилика и кресс-салата, украшавшие блюдо, но так ничего и не попробовала. Она подбирала слова, чтобы начать разговор, и когда наконец подобрала, Мартин опередил ее, заговорив первым. Ей осталось лишь слушать.

Мартин хорошо подготовился. Он начал с того, что в последние годы они жили не очень хорошо, а между тем каждый из них имеет право на счастье. Он особенно настаивал на том, что право быть счастливой имеет Фьямма. Потом заговорил о том, что их чувства друг к другу уже давно остыли и на смену им пришла привычка. Напомнил об огромном несходстве между ними, о многочасовых спорах, ссорах, о множестве дел, которые они пытались делать вместе, но бросали, не получая от них никакого удовольствия, о том, как тщетно пытались заполнить пустоту, о скучных завтраках и унылых выходных. Не забыл упомянуть и о последней поездке на остров Бура. Он даже осмелился намекнуть, что виновата в ухудшении их отношений именно она, Фьямма. Сказал, что им обоим следует хорошенько все обдумать... Что он очень любит ее, но это другая любовь... Что его влюбленность прошла... Внутри у Фьяммы все кричало от боли и гнева, но она, как всегда в минуты сильного волнения, не произнесла ни звука. Она могла одним словом разрушить шаткие построения, возводимые Мартином, но вызванная эмоциональным напряжением последних дней каталепсия превратила ее в каменное изваяние.

Фьямма ни словом не возразила мужу, обвинявшему ее одну в том, в чем они были виноваты оба, позволила ему выставить себя едва ли не образцом для подражания. Она молча ждала, когда Мартин, заканчивая свою речь, известит ее о том, что она уже знает. Его признание хоть в какой-то мере оправдало бы его после стольких месяцев лжи. Но признания, которого ждала Фьямма, не последовало.

Официант пришел забрать тарелки и, увидев, что еда почти не тронута, обеспокоился. Он несколько раз переспросил, понравились ли им поданные блюда и не хотят ли они попробовать что-нибудь другое, но, не получив ответа, понял, что их лучше оставить в покое — им сегодня не до еды.

Официант ушел, и теперь тишину нарушали лишь звуки "Yesterday", которую как-то особенно жалобно играл в тот вечер тапер. Эту мелодию "Заброшенный сад" дарил им на прощание. По щеке Фьяммы сползла слеза и капнула в тарелку. Когда пианист кончил играть, Фьямма поставила на колени сумочку и сунула туда руку, чтобы достать раковину — молчаливый ответ на красноречивый монолог мужа. Глядя на Мартина зелеными, как море, и солеными, как море, глазами, она исполненным достоинства жестом медленно положила на пустую тарелку мужа Spirata Inmaculata, на расчерченной поверхности которой были написаны стихи, посвященные Эстрелье.

И в этот момент страшная холодная сила, накопившаяся в природе и так долго сдерживаемая, вырвалась наконец наружу. Стекла всех до единого окон ресторана разлетелись вдребезги, и в помещение ворвался ветер, а вместе с ним — огромные хлопья черного снега, которые, падая, покрывали грязными кляксами белоснежные скатерти.

Той ночью Гармендия оделась в траур. Сорок дней и сорок ночей падали с грозно хмурившегося неба черные хлопья. Жители города, которые никогда не видели снега, и тем более снега, похожего на сажу, окончательно впали в уныние. Все вокруг покрывала ледяная пепельная корка. Пальмы, джакаранды и все другие деревья стояли голые, словно опаленные холодом. Певчие птицы давно улетели, спасаясь от ненастья, и Гармендия-дель-Вьенто погрузилась в могильную тишину, которую не решались нарушить даже церковные колокола. Город был похож на кладбище.

Освобождение

Долгожданное солнце наконец вернулось и засияло так мощно, что почти сразу растопило скопившиеся на улицах глыбы черного льда, ставшие уже привычной частью городского пейзажа. Теперь по тротуарам текли черные реки растаявшего снега. На улицы Гармендии-дель-Вьенто понемногу возвращались улыбки и торговцы всякой всячиной. Пальто были запрятаны в шкафы, и после ледяного ужаса последних месяцев снова ключом забила радость.

На всех углах заливались аккордеоны, наполняя музыкой сердца горожан. Лотки продавцов сластей заполнились соблазнительными карамельными шедеврами, уличные художники достали акварельные краски и снова принялись рисовать ту жизнь, которую хотят видеть туристы, живые статуи вернулись на свои пьедесталы, в бойницах старых городских стен снова встали горшки с цветами и клетки с птицами, а в порту опять кричали попугаи всех цветов и размеров. Теперь у каждого находилось время посидеть, подставляя лицо горячим лучам, за вынесенным на улицу столиком кафе. Мулатки в накрахмаленных фартуках и с огромными корзинами на головах, покачивая бедрами, снова разносили по пляжам Гармендии кокосы, папайи, ананасы и дыни.

Со дня первого черного снегопада прошло два месяца, и жизнь Фьяммы вошла в привычную колею. С тех пор как стала жить одна, она больше не поливала любимый прежде куст голубых роз и не выходила на балкон, чтобы посидеть в гамаке — слишком болезненные воспоминания были у нее связаны с этим. Ей казалось, что по всему дому звучат шаги Мартина и их с мужем смех — такой, как в те годы, когда они с Мартином были вместе и были счастливы. И она уходила на кухню и принималась открывать шкафы и выдвигать ящики, словно искала что-то и не могла найти. Открывала, сама не зная зачем, холодильник и духовку. Внешне развод никак на ней не отразился, но это только внешне. Внутри у Фьяммы все кипело. Сначала она ненавидела мужа за то, как он с ней поступил, потом простила. И сейчас ей вспоминалось только самое хорошее из их совместной жизни, а все плохое отошло на второй план. О новой жизни бывшего мужа она знала лишь то, что передала ей Аль-берта: после скандала с банками Мартину пришлось уйти из редакции, и сейчас он жил у Эстрельи на улице Ангустиас.

Друзей Фьяммы и Мартина сообщение об их раз-воде буквально ошеломило. Все хором повторяли, что ожидали подобного от кого угодно, но не от них. Собираясь вместе, они говорили только об измене Мартина. Фьямма какое-то время избегала компаний и просто встреч с друзьями — не хотела, чтобы все ее жалели.

Ведь в глазах окружающих она была жертвой, обманутой женой.

Давида Пьедру она умолила дать ей несколько месяцев на то, чтобы прийти в себя — она пока даже рассуждать здраво не могла. Фьямма попросила его с уважением отнестись к ее горю: развод для нее был болезненной потерей любимого человека, с которым она прожила восемнадцать лет, так что пока она не готова связать свою жизнь с другим человеком, даже таким замечательным. Нужно, чтобы боль прошла, сказала Фьямма, и Давид, с присущей ему деликатностью, выполнил ее просьбу.

Она не захотела поделиться горем ни с кем из членов семьи — с тех пор, как умерла мать, семья уже не была тем, чем была для Фьяммы раньше. Поэтому она лишь сухо известила родственников о том, что произошло, попросила обойтись без комментариев, заранее поблагодарив за понимание. Она никому не позволила вмешиваться в свою новую жизнь. Впрочем, она и в их жизнь с Мартином вмешиваться никогда не позволяла.

У нее было так много пациенток, что иногда она возвращалась домой совсем поздно и от усталости тут же валилась на кровать. Но стоило Фьямме остаться одной, и боль тут же обрушивалась на нее. Снова и снова вспоминала она счастливые дни, снова плакала, понимая, что к прошлому нет возврата. Она хотела убрать их с Мартином фотографии, что висели и стояли в каждой комнате, спрятать куда-нибудь все вещи, которые напоминали ей о муже, но потом поняла, что для этого ей придется разрушить весь дом, потому что даже краска на стенах помнила руки их обоих. Фьямма совершенно осиротела — Мартин, сам того не сознавая, заменял ей всех, кого она потеряла: мать, отца, детей, которых она могла бы иметь, даже подруг, которых у Фьяммы не было с детства. И теперь с его уходом она еще раз лишилась их всех. Он унес с собой так много частичек ее души, что Фьямма словно распалась на куски и не знала, как собрать себя в единое целое.