Фьямма всегда надеялась, что когда-нибудь у нее будет возможность проверить свои выводы вместе с Мартином, но никак не представлялось случая сделать все естественно, чтобы это не выглядело как механическое применение на практике определенного метода. Сейчас ей казалось, что гораздо легче это получилось бы с Давидом Пьедрой.

Чем дольше Фьямма встречалась со скульптором, тем менее внимательной становилась она к своим пациенткам. Не раз в конце рабочего дня, после которого ей предстояла встреча с Давидом, она ловила себя на том, что смотрит на губы женщин и не слышит ни слова из того, что эти губы произносят.

Она перестала слушать других. Погружалась в свои мысли и приходила в себя, лишь когда видела обращенные на нее умоляющие глаза пациентки, ждущей совета, как ей поступить в ситуации, которую она так долго и красноречиво описывала. В такие минуты Фьямме стоило большого напряжения вспомнить, о чем шла речь.

В подобную рассеянность Фьямма не впадала со времен юности. Когда-то у нее была учительница по имени Ракель — скучная старушка в массивном парике, покрытом толстым слоем лака. Голос у учительницы был такой тихий и монотонный, что Фьямма в конце концов переставала ее слушать и, чтобы выдержать казавшиеся бесконечными часы занятий, начинала придумывать увлекательные путешествия по своей любимой и незнакомой Индии. Это не раз кончалось плохими оценками и переэкзаменовками в конце учебного года. И однажды Фьямма взбунтовалась: в один прекрасный день она принесла в школу веселенькую игрушку — вставную челюсть, которая, если, поставить ее на ровную поверхность и нажать спрятанную в ней кнопку, начинала по этой поверхности передвигаться. При этом челюсть громко клацала, открываясь и закрываясь. Зрелище было такое смешное, что даже самые мрачные личности не могли удержаться от смеха. И вот в середине скучнейшего урока Фьямма пустила челюсть по проходу между партами, чем вывела старушку учительницу из себя. Ракель бросилась ловить игрушку, ей хотелось уничтожить ее, раздавить ногой, как мерзкого таракана. Ученицы падали со стульев от смеха — разгневанная учительница прыгала по проходу не хуже клацающей челюсти. Парик у нее сбился, обнажив лысину.

В сбившемся парике, хромая (у нее сломался каблук), выкрикивая самые ужасные проклятия и обещая совершенно невероятные наказания, учительница долго гонялась за клацающей челюстью.

Сколько лет прошло с того дня! Но до сих пор, когда Фьямма иногда сталкивалась на улице со своей уже совсем дряхлой, но до сих пор не простившей злой шутки бывшей учительницей, та тут же начинала стыдить и оскорблять Фьямму, крича на всю улицу и призывая самые страшные кары на ее голову.

Кто бы мог подумать, что рассеянность вернется к ней! Особенно часто это происходило во время встреч с Эстрельей. Вот и сейчас Фьямма улетела куда-то в заоблачные дали. Она давно уже не слушала, она мечтала о своем. Вдруг ей показалось, что Эстрелья о чем-то ее спрашивает. Только вот о чем? А та хотела узнать, что испытывает Фьямма в постели с мужем.

Эстрелья заметила, что ее собеседница чуть отвлеклась, и повторила вопрос, но Фьямма от ответа уклонилась и снова перевела разговор на то, как чувствует себя Эстрелья в роли любовницы женатого мужчины. Слово "любовница" больно укололо Эстрелью. Ей было неприятно его слышать. Казалось, оно принижает их с Анхелем отношения, лишает эти отношения божественного ореола.

Последние недели были такими бурными, что у Эстрельи зародилась надежда на то, что Анхель разведется, и если раньше Эстрелья испытывала жалость к его жене, то теперь ею владело лишь желание поскорее вырвать Анхеля из ее лап, поскорее завладеть им. Это была война, которую вела одна Эстрелья, потому что еще неизвестно, что произошло бы, если бы та несчастная обо всем узнала.

Фьямма, заметив, что уже почти опаздывает на встречу с Давидом, еще раз попыталась резко прекратить беседу. Ей было стыдно делать это, особенно когда речь шла об Эстрелье, которой Фьямма искренне желала помочь и для которой их беседы были так важны. В тот день она приняла решение начинать прием на час раньше, чтобы на час раньше заканчивать, — нельзя было жертвовать временем пациенток в угоду своему счастью. Она задумалась. Счастье... Так вот, значит, чем стали для нее встречи с Давидом? Да что же это она делает? Ставит личные интересы выше интересов пациенток? Она обвиняла себя, но откуда-то из глубин души пробивался слабый голосок в ее защиту, родившийся наверняка из подросткового протеста, который она когда-то подавила в себе, покорившись воле родителей. И теперь этот протест пробивался наружу. Фьямма тоже имела право жить. Да, она имела право на эти счастливые вечера.

Они встретились возле башни с часами, как всегда, только в тот день Фьямма немного опоздала — решила сначала зайти домой, чтобы привести себя в порядок. Переодевшись, она вылила на себя капельку духов (хотя это ей не очень было нужно — ее кожа всегда пахла свежими цветами апельсинового дерева) и впервые за долгое время тщательно подкрасилась. Потом зашла в гимнастический зал и записалась на занятия. Она чувствовала, что в последнее время поправилась, и нужно было вернуть прежнюю форму.

Когда она пришла на условленное место, уже стемнело, но на горизонте еще догорала оранжевая полоса.

Фьямма поднялась в гору по мощеной дороге. Наверху ее ждал удивительный сюрприз: последний луч солнца золотил профиль Давида, который сидел на выщербленной ступеньке каменной лестницы, держа на коленях плетеную индонезийскую клетку, из которой высовывала головку голубка с рыжеватым оперением. Фьямма едва сдержала вскрик восхищения. Она склонилась к клетке. Птица, казалось, узнала ее — глаза у нее расширились, словно от удивления. "Аппассионата?" — спросила Фьямма, и голубка кивнула. Тогда Фьямма спросила Давида, откуда у него эта птица, и он ответил, что она каждое утро прилетала во внутренний дворик дома, где он живет, попить воды и выкупаться в фонтане, и в то утро он, вспомнив услышанную им накануне историю гибели голубят, решил поймать птицу и подарить ее Фьямме в надежде, что это ее немного утешит. Фьямма в ответ рассказала ему, как познакомилась с Апассионатой.

Совпадения, свидетелем которых Фьямма становилась в последнее время, не казались ей ни странными, ни случайными: она привыкла верить совпадениям и снам. Ей нравилось расшифровывать эти знаки. Любое изменение в небе или на земле, даже пение птиц могло сказать ей многое. Ее учила этому мать, а потом одна очень близкая подруга сказала, что это называется "серендипити"

[8]

, и, когда Фьямма спросила, что означает это слово, объяснила, что это дар случайно находить ценные и приятные вещи. И сейчас подарок Давида еще раз подтверждал, что судьба хочет предупредить Фьямму о чем-то, хотя она не понимала пока, о чем именно. Фьямма решила выпустить голубку и открыла дверцу. Птица взмыла ввысь и вскоре скрылась из виду. Но Фьямма знала, что еще увидится с нею.

Они провели еще один чудесный вечер, рассказывая друг другу истории из жизни (Фьямма старалась избегать тем, связанных с ее мужем), и расстались у башни с часами. Когда Фьямма шагала к дому, ей почудилось во влажном ветре предвестие грядущей бури. Холодок пробежал у нее по спине. Но это было лишь проявление волнения, что росло в ней из-за того, что она теряла власть над своими чувствами. Радость и грусть слились для Фьяммы в единое целое, так что уже невозможно было отделить одно от другого. Они были словно сиамские сестры-близнецы, став неразлучными спутницами свиданий с Давидом. Фьямма задумалась над тем, насколько полной и глубокой стала ее жизнь, в которой смешалось все — хорошее и плохое, прекрасное и уродливое. Она переживала то, что столько раз воображала себе и о чем не раз размышляла на страницах своего дневника. Она начала жить реальной жизнью, стала понимать, что черное и белое должны сосуществовать. Раньше Фьямма всегда избегала контрастов и столкновений. Она была уверена, что так и следует поступать, но теперь поняла, что добилась лишь того, что едва не потеряла самое себя. Она выбрала спокойную жизнь, заплатив за нее потерей счастья. Она избежала споров и конфликтов, но утратила нечто более ценное: возможность обрести в борьбе истину, свою правду Если бы она отстаивала право жить по своим законам, в ее жизни то и дело случались бы перемены, исчезла бы стабильность. Отстаивать свой образ жизни — нелегкий труд. К тому же она уже "жила". Она перепутала благосостояние со счастьем. А переоценивать ценности — дело всегда очень грустное, часто приводящее к драмам.