Дух праматери Елены до сих пор покровительствует своим далеким потомкам. Да только Леська, наверное, и ей чужая: ведь она не родилась здесь, хоть и считает эти места своей родиной. Девчата не признают ее за свою — признает ли праматерь Елена? Да и что общего может быть у нее, черномазой костлявой девчонки, с этой светлой, солнечной красавицей, жившей много веков назад?

И тем не менее праматерь Елена часто является Леське в мечтах — высокая, стройная, с тонкими нежными руками. У нее очень нежная прозрачная кожа, с тонким, как лепесток яблони, румянцем, светлые синие очи и звенящий голос. Распущенные светлые косы, спадая из-под тонкого венца на голове, до самых колен окутывают ее, плащом стелясь по спине, ливнями спадая на грудь; мерно раскачиваются на висках диковинные подвески-колты, похожие на золотые цветы, каких уж давно никто не видал…

Думая о ней, Леська с досадой хваталась за свои собственные волосы — темные, с заметной рыжиной, клубящиеся в разные стороны, да еще вечно в них застревает то листик, то нитка, то еще мусор какой…

…Нежданно за светлым, сияющим лицом явившейся ей праматери Елены замаячили угловатые черные контуры; огромным, недвижным изваянием встал за спиной белокурой славянки Дегтярной камень.

Леське стало жутко от этих видений; она взглянула на стоящего рядом друга, словно ища поддержки. Но он тоже о чем-то глубоко задумался, возможно, о том же, что и она, и девочка промолчала, едва взглянув на его чуть сведенные темные брови и устремленные вдаль глаза.

Наконец она вспомнила, зачем сюда пришла, легко спрыгнула на отмель и присела у самой воды, коснувшись подолом влажного песка.

— До свидания, лето, — шепнула она.

Потом зачерпнула пригоршню свинцовой воды и умылась.

Глава девятая

Уже давно шли дожди. Деревья совсем облетели, и лишь кое-где торчали на них полусгнившие мокрые листья. По утрам ничего не было видно из-за густых туманов. Дороги развезло, неровными рытвинами лежала на них густая, вязкая грязь. И вот однажды из тяжелых туч полетели стаи маленьких белых мушек; они взлетали, кружились, долго носились в сером пасмурном воздухе, пока наконец неизбежно не опускались в бурую грязь и тут же таяли, исчезая.

Рыгор Мулява рассеянно глядел на них, опершись локтем о деревянный подоконник. Овладело им сегодня какое-то странное отупение, приковало к окну, задавило скучно-серым свинцом хмурого осеннего дня.

Авгинья у печи гремела крынками, то и дело поругиваясь. На печи все так же восседала посреди своих сушеных трав и кореньев бабка Алена; по хате от нее плыл тошнотворный запах старого разлагающегося тела, смешиваясь с пряным травяным ароматом. Хотя Авгинья давно уже привыкла к тяжелому духу, все равно ей было муторно, и она то и дело зажимала нос.

— Черт бы вас всех подрал, перун бы треснул! — сварливо бросала она порой.

Вот, сердито окинув глазами хату, крикнула сидевшему у окна мужу:

— Ну, что расселся, ровно пан? Делать нечего, да?

— А ну тебя! — устало отмахнулся Рыгор.

— Не тронь Рыгорку, невестка, — подала с печи голос бабка. — Тяжкую думу он думает.

— Да уж! — еще более сварливо отозвалась Авгинья. — Небось Граньку свою все поминает, поганку! Вот уж мастерица была хвостом вертеть да чужих мужей в грех вводить!

Рыгор вздрогнул, поднял голову, страшно сверкнул на нее глазами:

— Уймись, подколодная! — крикнул он. — Не тронь мертвых, слышишь?

— Ишо чего — не тронь! — подперлась кулаками жена. — И кто еще тут подколодная — сказала бы я! Сам ты аспид подлый, да и антихрист к тому же! Живешь не по-божески, все на сторону глядишь.

Рыгор поднялся, сжал кулаки. Руки у него так и чесались ухватить ее за шиворот, выволочь на крыльцо и сошвырнуть по деревянным ступеням вниз, чтобы она, как чушка, вывалялась в напаханной грязи. Ох, связал же господь на весь век с такой стервозной бабой!

Рыгор уже шагнул к ней, когда она, негромко ойкнув, прикрываясь руками, отступила к стене, такая жалкая, беспомощная, струсившая. У него тут же пропало всякое желание ее бить: господь с нею, дотронуться даже противно. Он круто повернулся, сдернул свитку с гвоздя в сенях и, не обернувшись, вышел из хаты.

Авгинья заперла за ним дверь на задвижку.

— Вот хай и ночует теперь на погосте, — заявила она. — А нет — к Янке своему пускай идет, а домой я его не пущу!

Нежданно для самой себя она всхлипнула, рухнула на супружескую кровать и заголосила от обиды и одиночества.

— Плачешь, милая? — пристально посмотрела на нее бабка Алена, оторвавшись на минутку от своих трав. — Это хорошо. Это черная желчь из тебя выходит. — А там, глядишь, и полегче станет.

Передернулась вся Авгинья от этих слов.

— А ты чего лезешь, старая карга? Разбирай свои былинки да помалкивай! Сидит тут на печке, хлеб зря переводит, смердит на всю хату, да еще и суется во всякую дыру!., - и тут же снова затряслась в нервном, истеричном плаче.

Бабка умолкла, только просопела что-то обиженно. Не раз уж молила она бога послать ей смерть, да глух был господь к ее мольбам, не спешил призывать грешную ее душу на суд свой. Так и живет она на земле, словно былина на пустом поле: живет — и не живет, высохла вся, как есть мощи живые, и внутри уж прогнило все, оттого и идет от нее дух тяжкий и томный. И глаза старые уж почти ничего не видят, слезой застилаются; туманно, мутно все перед ними. Не держит старуха зла на невестку, знает, что сама ей всю жизнь отравила немощной своей старостью.

А невестка уже проплакалась, утерла слезы, прялку наладила, куделю тянет. Да вот не идет у нее работа: рвется нитка, колесо вхолостую вертится.

В углу правнучек Санька лучину колет. С легким треском отскакивают от чурбака тонкие щепы; он собирает их, в сторонку откладывает. Хорошо будут гореть они долгими зимними вечерами.

Да только не с кем теперь коротать Авгинье эти вечера. Ушли уж замуж обе дочери, ушла и невестка со старшим сыном жить в свою хату. Ну да ничего, недолго ей осталось одной за прялкой просиживать: скоро приведет Степан в хату молодую жену — тихую, работящую Владиславу, дочку вдовы Евы. Хорошая такая девчина, совсем безответная, слова поперек не скажет. Вот Леська Галичева, что заходит к ним иногда вместе с Янкой — та все тоже молчала, глаз не поднимая, да все равно за версту видать — горда девка, с норовом. И голову как примерилась держать — чисто королева! А скажи ей что, так она, если и не ответит — полыхнет вся до корней волос да так глянет, что сердце зайдется от страха. Не дай бог Авгинье в дом такую невестку…

Авгинья снова оборвала нитку и в сердцах плюнула. Все шляется где-то беспутный ее муженек, все не сидится ему дома. Да и немудрено: от этакой-то вонищи и на край света сбежишь!

Обманывает себя Авгинья: не от вонищи ее Рыгор бежит — от немилой жены. Не житье ему с ней, постыло все… Сидит, наверное, теперь на погосте, возле не успевшего еще потемнеть креста, хмурый, озябший; окутывают его уже сине-лиловые осенние сумерки, глухо шумят облетевшие ветви над головой.

На дворе меж тем заворчала собака.

«Ага, явился!» — со злорадством подумала Авгинья, но тут же застыла в недоумении: нет, не муж, а не то бы собака не зарычала; это другой кто-то.

В дверь негромко постучали.

— Иду! — недовольно крикнула Авгинья, тяжело поднимаясь из-за прялки.

В хату вошел Янка Горюнец, привычно перекрестясь на образа.

— Ну что застыл на пороге? — хмуро отозвалась на его приветствие тетка Авгинья. — Всю хату мне выстудишь!

И ничуть не бывало, дверь во двор он сразу же закрыл и даже задвинул щеколду. Однако Янка не стал спорить, хотя Авгинье все же показалось, что он как-то подозрительно усмехнулся, как будто давая понять, что и не ждал другого приема от этой сварливой бабы. И, как ни в чем ни бывало, спросил:

— Тетка Авгинья, а хозяин дома?

Авгинья не услышала особого почтения в его вопросе, и это рассердило ее еще больше.