в паспорте

Марьева,

двадцать восемь

в ртутном столбике

мая —

любит,

значит,

товарищи,

май

его

и заздравную ртуть

за него

подымает,

я и сам

в ореоле

температур,

я и сам

полюбил

поэта,

я и сам

подыму —

но только

не ртуть,

но

за это,

за это,

за это!!

Ну зачем же так,

скажи на милость,

разрушать природную красу?

Вот, к примеру,

елка народилась

в дальнем и нехоженном лесу.

И пока она зимой и летом

расцветала, зелена, легка —

наша многогрешная планета

родила большого дурака.

Смело к солнышку тянулась

елка всем на радость в зимней тишине,

а дурак кружился серым волком,

портил воздух и мешал стране.

Елка вырастала днем и ночью,

как моя поэзия, строга,

и была игла ее отточена,

как моя, опять-таки, строка.

Мы бы с ней такое совершили!

Но однажды вечером, тайком,

тот дурак приехал на машине

с близким другом, тоже дураком.

Ах, какую елку погубили,

ах, как били топорами в ствол,

как ее, несчастную, пилили

и другой творили произвол!

Я люблю трагическую тему.

Ель лежит в таежной стороне,

как незавершенная поэма

обо мне и о моей стране.

Ах, назло заветам и запретам,

письмам и приказам вопреки,

шляются по вырубкам поэты,

и у елок пляшут дураки!

Возможно, удивлю Вас этим возгласом…

Макс Лазаревич, здравствуйте! На «Вы»

я перешел в связи с почтенным возрастом,

в который, как ни грустно, впали Вы.

Мелькают годы, как ракетки.

Мячи летают без посадки.

Теперь мы с вами в общей клетке,

в четвертом числимся десятке.

Вас эта перспектива не страшила…

Есть грани, и не стоит отрицать их…

Позвольте мне по праву старожила

Вас из двадцатых провести в тридцатые.

Располагайтесь. Некуда спешить.

Здесь можете присесть. Здесь макинтош повесить.

Вам в этом десьтилетьи жить лет десять минимум

и максимум лет десять.

Входите веселей. Но, вместе с тем,

предупреждаю: будет скучновато.

В десятке этом главные из тем:

семья и хата, дети и зарплата.

…Где звон холостяцких пирушек?

И в блеске весеннего дня,

где наших наивных подружек

прелестная болтовня?

Заботой замедлены речи.

Заботой опущены плечи.

И кто-то кому-то перечит,

чтоб душу немного облегчить.

Привычки здесь странные вызрели:

волками здесь учатся выть.

Здесь долго глядят в телевизоры.

Бог знает, что жаждут увидеть.

Кто может, копит на «фиаты»,

а кто не может — копит злость

на тех, кому копить пришлось.

И те, и те не виноваты.

Здесь делаются карьеры,

расслаиваются слои.

Кто были друзья-пионеры,

теперь далеко не свои…

Макс Лазаревич, не печальтесь всё же.

В десятке этом встретите Вы вновь

друзей, чья неизменная любовь докажет,

что друзья всего дороже.

Потапов Гена, режиссер кино,

Вам попадется здесь неоднократно.

И я. Я тоже здесь. Уже давно.

Как я попал сюда? Нельзя ли мне обратно?

Учтиво поздоровается Краев.

Вздохнет Борис Исакыч, семьянин.

А вот, как бы резвяся и играя,

пасется новичок Вениамин.

О женщинах не будем говорить,

ни даже в этом плане мыслить.

Мы их должны всю жизнь боготворить

и в возрасте до тридцати их числить.

А тем, кто в юности остался, не спеши

завидовать. Им, с нашего порога,

приветливо рукою помаши:

«Друзья, и вам осталось ждать немного.

Походка времени довольно грубовата.

Оно слегка подпинывает, гонит.

Ребята, каждый каждого догонит.

Еще увидимся, ребята!»

Мы взрослые, Макс Лазаревич, взрослые,

и созревает юбилей за юбилеем.

Остановиться вроде бы так просто,

а мы взрослеем и взрослеем.

Давай, сынок, сегодня скинем лет по двадцать,

давай, отец, придумаем себе,

что мы еще умеем петь, смеяться,

как дети малые, как Федоров А.Б.

А Федоров А.Б., как он поет!

Он так поет:

«О Марик, Марик!

Ты могуч,

ты гоняешь стаи туч.

Ты живешь на Коминтерна,

ты меня забыл, наверно.

Приходи, поговорим

про веселый город Рим.

Радио послушаем,

вермута покушаем…»

Макс Лазаревич! (Снова я на «Вы»)

Пусть Вас минуют горести и хворости,

порой имеющие быть в почтенном возрасте,

в который, наконец-то, впали Вы.

Всесторонний зай гезунд,

если делать физзарядку,

а когда ее не делать,

то болезни загрызут.

Либер зун, любимый сын,

твой папашка пить желает

и прискорбно посылает

за поллитрой в магазин.

Тонко дышит вайн изюмный,

древний наш пасхальный вайн,

сын мой, зун мой, я безумный

алкоголик, наливай!

Пожалей меня, сынок,

я устал и одинок.

За окном огни потухли,

сядем мы с тобой на кухне,

под усохнувшим бельем,

и отнюдь не виноградной,

но не менее отрадной

по стаканам разольем.

Мы с тобой черноволосы,

мы, мне кажется, поэты.

Есть еврейские вопросы,

есть еврейские ответы.

Есть повадка гулевая:

тараторить до утра,

русской водкой заливая

грусть еврейского нутра.

Привет, сынок! Как говорили классики,

«не время ль птицам петь?»

Твои затейливые часики

усердно начали скрипеть.

Часы — будильники ли, ходики,

или наручный вариант —

за годом начисляют годики,

из ничего их сотворят.

Под стрекотанье механизма

пройдет немало долгих лет,

ты доживешь до коммунизма

и передашь им наш привет.

Расскажешь им про дружбу нашу,

про звон стаканов в оны дни,

про обаятельного Яшу

им непременно помяни.

Расскажешь им про деревеньку,

где Боря Чарный отдыхал,

и объяснишь им всем про Веньку,

что не такой уж он нахал.

Расскажешь им о наших женах,

о том, как хлопотно подчас

им жить в режимах напряженных,

вовсю оберегая нас.

Ну, словом, объяснишь про время,