В дверь постучали, и вошел штурман. Он доложил, что Ананий заболел.

Капитан:

— Ананий? А кто это такой?

— Один из команды. Он заболел.

— Объелся, наверно.

— Он говорит, что у него болит живот.

— То-то и оно. Глянь-ка, — продолжал капитан и достал небольшую бутылку с какой-то надписью. — Дайте ему хорошенько глотнуть и отправьте его в постель.

Так капитан Ульрик решал мелкие проблемы.

К тому же он был не прочь поговорить о женщинах и о других веселых материях, не скрывая, что был некогда обручен или близок к тому, чтобы обручиться, и это был единственный раз, когда ему и впрямь хотелось жениться, — завершал он свой рассказ.

Инженер спросил, из-за чего сорвалось дело.

Из-за него, капитана, как ни печально, но из-за него самого.

Поначалу она ему не отказывала, но он был так глуп, что ничего с ней не сделал, о чем горюет и по сей день. Да разве у такого идиота могло выйти по-другому? Потому что на следующий раз она сказала ему «нет».

— А ведь она уже почти была у меня в руках, — сокрушался стареющий бонвиван. — Мне следовало сделать то, чего я не сделал.

— Так, может, и сейчас еще не поздно? — спрашивает инженер, желая польстить ему.

— Сейчас? С тех пор минуло уже двадцать лет, да вдобавок это произошло в Натале. Об этом и думать нечего!

Однако добрейший Ульрик Фредриксен заметно оживился от старых воспоминаний, и, черт побери, он не совсем утратил надежду.

— Главное, сгонять бы мне к ней еще разок, может, она сейчас вовсе и не замужем.

— А она была замужем?

— Да, но это ничего не значило. Там другие нравы. Началось с того, что я заскочил в один отель, чтобы укрыться от дождя, а она как раз собиралась выйти. Молодая дама, она играла у них в оркестре, англичанка, очень красивая, она мне с первого взгляда понравилась. Ее пугала непогода. Я взял в гардеробе первый попавшийся зонтик и сказал: «Это будет ваш». — «Мой?» — улыбнулась она и взглянула на меня. Я оставил в залог фунт стерлингов на стойке и проводил ее к машине. «Большое вам спасибо», — сказала она. «Это я должен вас благодарить», — ответил я и полез в машину следом за ней. «I never saw your equal!»[4] — сказала она с удивлением. Поначалу она держалась с некоторой опаской да еще боялась за свою скрипку, когда я придвинулся к ней поближе, но потом мы разговорились и, пока доехали, о многом успели переговорить, и она не сказала «нет», когда я заявил, что она непременно должна принадлежать мне. Я все это честно ей сказал, и никогда в жизни я еще не был так влюблен. Своего рода озарение, как они это называют. У нее разгорелись щеки, она беспокойно ерзала на своем сиденье, и, стоило мне только погладить ей руку, ее словно пронизывал ток, она вся с головы до ног была преисполнена желанием. Но таких на свете много, это нередко встречается. Она не хотела пускать меня к себе, но тут и я сказал те же слова: «I never saw your equal, и я хочу на вас жениться». — «Я замужем», — отвечала она. «Какая разница?» — спросил я. «Никакой», — сказала она. На лестнице она снова повторила, что никакой разницы. Запомните эти слова. И мы пришли в дом, полный отвратительных зверей и птиц и невообразимой вони. Свирепая собака встретила нас у дверей, птицы орали в клетках, три дикобраза, черепаха разгуливала по полу, а на диване сидела мартышка. Вы только представьте себе, змеи там, помнится, тоже были. Меня так сбили с панталыку все эти твари, что я только о них и мог говорить, а не о ней. И тогда в ней все погасло. Чтоб они сдохли, эти звери! Ясно же, что она бросила бы мужа, но, когда я снова завел об этом речь, она сказала «нет». А ведь что мне надо было сделать? Мне просто надо было согнать мартышку с дивана.

— Ха-ха-ха! — заливается инженер.

— Да, вот как оно было в те дни. Разве сегодня жизнь такая же бурная и стремительная? Разве вам доводилось где-нибудь по соседству наблюдать настоящую драку из-за девушки? Господи Боже мой, да пуля однажды пробила вот такую дырку у меня во лбу, потом, правда, все само зажило. Брата моего стукнуло по голове какой-то черепицей, и он уже больше года лежит больной. А я вот заработал этот шрам, он и не стал бы синим, но в рану попала грязь, а денег на доктора у меня не было. Теперь-то уже все равно, буфетчица говорит, какая важность, синий он или не синий.

— И в самом деле, какая важность.

— Не сказать, что мне так уж интересно мнение буфетчицы, пусть она не воображает. У нее вечно какие-то нездоровые идеи. Я ей говорю: давай заведем детей. Так нет, она не хочет. Ну что это за бабы такие, которые не хотят иметь детей? Кто ж тогда после нас останется? — спрашиваю я вас. Тьфу, скоро на земле совсем не будет здоровых людей. И вообще, у этой буфетчицы такие нелепые мысли, что мне того и гляди будет наплевать на нее. Пусть заведет себе вместо меня колченогого фармацевта. Вы, случайно, не знаете, у него деревянная нога или нет?

— Не знаю.

— По мне, пусть спит с деревянной ногой! Тьфу!

Приходит кто-то из команды и докладывает, что на палубе скандалят два пассажира.

— Пришли их сюда, — приказывает капитан.

У него свой метод: для того чтобы восстановить спокойствие, надо хорошенько выбранить обоих скандалистов, поднести им по рюмочке и сделать друзьями. Многие используют этот своеобразный метод капитана Ульрика и даже уговариваются о хорошей потасовке, с ножами — исключительно ради последующего примирения.

Драчунами оказались колесник из города и крестьянин, оба немолодые люди, и вообще глядеть не на что.

Капитан водрузил фуражку на голову и предстал перед ними в кителе с золотыми шнурами и блестящими пуговицами. Он с достоинством изрек:

— А ну, поклон капитану, вы, кенгуру поганые!

Два хитреца поклонились, пряча улыбку.

— Ну, в чем дело?

— Он мне два раза подсунул плохие колеса, — отвечал крестьянин.

— Ничего не плохие, — сказал колесник.

— Нет, плохие! — выносит свой вердикт капитан Ульрик. — А то я ваши колеса не знаю! Их надо долго вымачивать в воде, чтоб они набухли, иначе из них спицы вываливаются. Вы меня слышите? Спицы вываливаются! Насколько я могу судить, эти колеса в воде не лежали. У него на участке никакой воды нет, вы только взгляните, у него не сыскалось даже нескольких капель воды, чтобы ополоснуть рожу. Свинья, да и только. Но подойдем к делу с другой стороны: какого черта колеснику, у которого мастерская в городе, какого черта ему надо у меня на палубе, в моем фарватере?

— Я езжу и собираю заказы, — сказал колесник.

— На такие-то колеса! — ехидничает капитан. — Слышать больше об этом не желаю. Ни стыда, ни совести нет у людей! Нате, выпейте!

Оба выпили по рюмке, потом еще по одной, двинулись к дверям, поблагодарили и сделали вид, будто готовы уйти.

— Стоп! — скомандовал капитан. — Я вам что, велел уходить? Мы еще далеко не закончили. Прийти на мой корабль и сцепиться из-за каких-то деревяшек, из-за колес для тачки, может, даже для детской коляски, — мне стыдно за вас. А почему у тебя кровь?

— Он ударил меня ножом.

— Ну тогда вы, верно, дрались из-за прелестных девушек и своих подружек? Ничего себе причина для смертоубийства и кровопролития на моем корабле. Я не потерплю драк, вы мне так весь корабль разнесете, я вас высажу где-нибудь в шхерах. Короче, пейте и подайте друг другу руки. Готово!

Но инженера не слишком взбодрила эта мизансцена, он приближался к городу и к дому и знал, что его там ожидает: жена возьмет детей и выйдет на пристань встречать его и станет делать вид, будто он ездил по делам, покупал лес для лесопильни, а теперь вот вернулся к своей семье. Они будут стоять и махать еще издали, и жена сможет лишний раз показать, как они с мужем едины. Но, едва переступив порог своего дома, она не скажет ему больше ни слова.

Капитан вышел на палубу. Инженер взял свой внушительный портфель и вышел следом. Взгляд на пристань. Протяжный вздох.

— Меня прямо трясет, — говорит он.