Меж тем на участке и в его окрестностях ничего подозрительного не наблюдалось. Проверив, в порядке ли пистолет и находится ли пуля в стволе, капитан осторожно двинулся к дому. Пригнувшись, скрываясь за разросшимися, давно не стриженными кустами, капитан небольшими перебежками продвигался к дели, чутко прислушиваясь к малейшему шуму. Но никаких шумов не было, вокруг царила мертвая тишина. Даже птиц не слышно было в этом запущенном саду.

Вот последняя короткая перебежка за ствол дерева, растущего у самой террасы. Прыжок — и капитан замер, прижавшись к стене дома, теперь его не заметят из окон, разве кто высунется наружу. Но никто не высовывался, вилла по-прежнему казалась вымершей. И если бы Выганович собственными глазами не видел трех мужчин, вошедших вот в эту калитку и скрывшихся в недрах вот этого дома, он мог бы решить, что так оно и есть — вилла пуста.

Наклонившись, капитан попытался заглянуть в окно полуподвального помещения. Здесь находилась то ли кладовка, то ли подсобка: почти пустая комната, кое-какая старая мебель, пустые полки по стенам. Капитан осторожно, по стеночке, добрался до угла дома и выглянул. Опять никого. По этой стене шли по низу маленькие, узкие окошечки, к тому же забранные густой сеткой. Не было смысла заглядывать в них, все равно ничего не разглядишь сквозь сетку. Да и опасно заглядывать в окна, темная фигура мужчины на фоне ярко-белой стены была бы заметна даже с улицы.

Капитан вернулся обратно. Самым сложным представлялось обойти террасу первого этажа с ее широкой лестницей. Здесь уж капитана легко могли заметить из любого окна в доме. Пришлось вспомнить детские годы, игру в индейцев, и преодолеть ползком, в густой траве, опасный кусок пути.

За террасой капитана ожидал сюрприз. Оказывается, с этой стороны под террасой была маленькая дверка, ведущая, по всей видимости, в полуподвальные хозяйственные помещения, чтобы спускаться в них сразу после садовых работ, не заходя в дом. И что самое интересное, эта дверка была не только не заперта, но даже и приоткрыта. Она так и манила войти в нее.

Капитан знал, что может встретиться как минимум с двумя противниками. Именно двое мужчин похитили профессора, но кто знает, сколько еще могло скрываться в доме? Однако выбора у разведчика не было. Придется рискнуть, и тут только его неожиданное появление в доме давало кое-какие шансы на успех.

Проскользнув через дверцу, Михал Выганович осторожно спустился по ступенькам и остановился, прислушиваясь. По-прежнему вокруг царила тишина. В полутьме просматривалась дверь в дом. Капитан толкнул ее, она раскрылась бесшумно. Перед ним был узкий темный коридорчик, заканчивающийся следующей дверью, тоже полуприкрытой. Там виднелось что-то вроде ступенек. Видимо, лестница на первый этаж дома.

Взведя курок пистолета, Выганович шагнул в коридорчик и на цыпочках приблизился к следующей двери. Держа пистолет наизготове, он левой рукой толкнул дверь, которая легко подалась, но в этот момент на голову капитана обрушился сзади мощный удар, и Михал Выганович, теряя сознание, свалился на бетонный пол коридорчика.

У поляков крепкие головы, и уже минут через пятнадцать к капитану стало медленно возвращаться сознание. Сначала он почувствовал сильную боль в затылке. Хотел рукой пощупать голову, но не смог поднять руки. Голова перестала кружиться, и капитан понял, что лежит на полу связанный. Не открывая глаз, капитан вторично попытался пошевелить руками и теперь окончательно убедился, что ему связали руки то ли проволокой, то ли крепкой тонкой веревкой. Ноги оставались свободными.

— Пся крев! — пробормотал капитан, окончательно приходя в сознание. — Похоже, я сам добровольно поперся в ловушку!

Он открыл глаза и обнаружил, что лежит на полу в большой светлой комнате. Тут же, в кресле, сидел профессор Яблоновский со своим неизменным портфельчиком, пристегнутым браслетом к левой руке. Правая рука профессора оставалась свободной. Зато ноги у него были связаны. А напротив, в таких же креслах, сидели двое мужчин. Если бы не связанные ноги профессора и не пистолет в руках одного из них, можно было бы подумать, что эти трое ведут приятельскую беседу. Тем более, что тон, которым австриец обращался к почтенному профессору, был вполне дружеским.

— Господин профессор, — терпеливо, видно, уже не первый раз, растолковывал он поляку, — ведь вы же умный человек. И ученый. И наверняка, проанализировав ситуацию, поняли, что иного выхода у вас нет. И разумеется, вы также отдаете себе отчет в том, что мы ни перед чем не остановимся для того, чтобы добыть интересующие нас документы. Уверяю вас, ни перед чем! И все-таки нам бы хотелось достигнуть желаемого самым гуманным путем.

Мы вовсе не желаем лишать вашу родину такого выдающегося ученого, так что от вас зависит, какими способами мы станем действовать. Неразумное упорство ни к чему хорошему не приведет. Еще раз спрашиваю: как отпереть замок на этой цепочке?

— Не знаю, — ответил профессор.

— Отдаю должное вашему чувству юмора, — скривился австриец. — К сожалению, не могу разделить ваше хорошее настроение, время не терпит. Ведь нам же отлично известно, что вы ежедневно снимали с руки портфель и прикрепляли его к ножке кресла в вашей спальне. Видите, нам все известно, так не заставляйте же нас прибегать к средствам, которые могут освежить вашу память.

Профессор молчал.

— Что ж, я уже сказал — времени в нашем распоряжении немного. Придется все-таки к этим средствам прибегнуть.

И обратясь к своему спутнику, австриец приказал:

— Ганс, принеси плитку и поставь вариться картошку. А что со вторым? Проверь, не пришел ли он в сознание?

Человек, которого назвали Гансом, громко расхохотался.

— И проверять нечего, — самоуверенно заявил он. — После моего удара раньше чем часа через два не очухается.

— Должен сознаться, твой план удался на все сто! — похвалил Мартин Гроссман коллегу. — Глупец сам полез в ловушку. Незапертая дверь — это вещь!

— Этого бразильского дурня я сразу приметил, — похвастался Ганс. — Видел, как он в такси ехал за нами через весь Стокгольм. Недаром он еще в гостинице показался мне подозрительным. Ну да ничего, теперь он в наших руках. Вот только одно беспокоит — не успел ли он в «Минерве» кого предупредить?

Мартин Гроссман успокоил коллегу:

— Наверняка не успел, ведь выскочил из отеля следом за нами. Я тоже думаю, что никакой он не бразилец, а агент одной из коммунистических разведок. Профессор, вам знаком этот человек? Ведь его же приставили охранять вас. Вас и вашего ассистента.

Профессору совсем не надо было притворяться удивленным, он и в самом деле был удивлен.

— Нас? Первый раз вижу этого человека, — ответил он.

— У него бразильский паспорт, не фальшивый, — сказал Ганс. — В нем визы почти всех стран мира, ювелир изъездил весь свет. Правда, в коммунистические страны не очень стремился, был только в Советском Союзе три года назад, всего неделю в Москве. Думаю, тут Яблоновский нам не соврал. К тому же бразилец хранит в сейфе отеля изумруды большой ценности.

Гроссман возразил:

— И тем не менее я уверен, что это не просто ювелир, а один из наших соперников. Вот только не знаю, кто именно. Может, тоже из ЦРУ?

— Вряд ли, — возразил Ганс. — Не замечено никакой связи между ним и тем молодым дурнем. И с его помощницей тоже. А когда приканчивали Зигфрида, его не было в отеле, это установлено точно. Скорее уж французская разведка. Или израильская.

— Что ж, когда придет в себя, спросим его об этом, думаю, заставим парня разговориться. Пока же давай сюда картошечку.

Ганс вышел и вскоре вернулся с небольшой электрической плиткой и алюминиевой кастрюлькой, в которой была неочищенная картошка, залитая водой. Включив плитку, Ганс поставил на нее кастрюльку.

Тем временем австриец своим бесстрастным тоном принялся объяснять профессору смысл приготовлений:

— Хочу, чтобы вы нас правильно поняли, уважаемый герр профессор. Пока сварится картошка, у вас еще есть время добровольно рассказать нам то, что нас интересует. К чему глупое упрямство? К чему заставлять цивилизованных людей прибегать к суровому воздействию? Не лучше ли признаться добровольно, тем самым и вы избежите мучений, и нам меньше хлопот. Повторяю, мне не по душе такие вот методы воздействия, вы сами нас вынуждаете прибегнуть к ним. Будьте же благоразумны, профессор!