Пусть улыбнутся вдовы, перестанут плакать ребятки, распустятся заедино все цветы на планете. Трауром отметит Германия день твоего восшествия на канцлерское кресло; мир сделает праздничной дату твоей гибели. Гляди, уже бегут с Украины твои гаулейтеры и человекоеды, домушники и маровихеры, зажав подмышкой фомки, этот инструмент нынешней пруссацкой славы. Тешься, грабь, нагуливайся напоследок, тевтонская душа. Закладывай замедленные с химическим взрывателем бомбы в фундаменты детских домов, хватай подвернувшееся барахлишко для своих белокурых берлинских марух, сдирай своему ублюдку чулочки с девчоночки, зазевавшейся на улице, отбирай у нищей старухи её последнее достоянье, курочку-рябу, — из её яичек ещё выведутся тебе красные петушки!

Торопись, близится жаркий день расплаты: придётся платить за все садистические упражненья и долгий кровавый дебош. Трясись, гитлеровская орава! Придётся иному повисеть, иному побыть падалью, иному слезливо взглянуть в глаза нашему русскому парню, размахнувшемуся смертной плюхой.

Скучно нынче в Берлине, но ещё скучнее в столицах помельче, что лежат на столбовой дороге наступающей Красной Армии. Хозяева этих державок также рассчитывали на поживу при делёжке неумерщвлённого медведя. Понятно, на пирушке у атамана хищников всегда что-нибудь достаётся и шакалам, и воронью.

С молчаливой усмешкой народы моей страны слышали их чудовищные и оскорбительные притязанья. В год коварного вторженья в исконные наши земли соседние к нам европейские захолустья враз объявили себя великими. Они размечали свои госграницы до Урала, до Волги, до Астрахани; их аппетиты умерялись, видимо, только географическим невежеством.

То была убогая заносчивость блохи, что, затаясь на шерстистом хребте главного волка, возомнила себя набольшим зверем, индрик-зверем, из русской былины, страшилищем всего живого на свете. Они забыли, что в войне с Россией основная стратегическая задача всегда делилась на две части — как найти проход в её необъятных границах, и ещё — самое существенное — как в наиболее целом виде и, по возможности, с головой удалиться из неё во-свояси. Первая половина Гитлеру как будто удалась, вторая, в отношении головы, этому тулову не удастся. Мы, русские, своими победами не обольщаемся и так полагаем, что и Сталинград, и Орёл — только вступительная глава в великой книге Победы.

Мы знаем, чем грозило нам пораженье; народ мой хочет сделать эту победу с наибольшим запасом прочности. Такого лютого, столетнего врага должно видеть либо мёртвым, либо на коленях. И вот стремительное наступление наше превращается в соревнование танкистов и лётчиков, артиллеристов и пехоты. С закушенными губами они рвутся вперёд, не чуя боли в ранах, ломая сталь обороны, ибо есть кое-что на свете покрепче пресловутой германской стали. Новые, вчера ещё безвестные имена героев миллионами уст любовно повторяет родина, новые орлята крепнут на подвигах и расправляют молодые крылья. А уже Днепр! И далеко позади Полтава, но никто ещё не знает, который из городов наших станет последней Полтавой германской армии. Так кто же из вас, богатыри Сталина, первым окончательно перебьёт уже надломленную хребтину зверю?..

Итак, ты снова наш, Киев, и быть тебе нашим, доколе катится Днепр и солнце ходит в небе. Ты, как часовой, века стоял на рубежах наших земель, вглядываясь в смутные горизонты Востока, кишевшие крымчаками да половцами, разными тугорканами да боняками, — и Запада, откуда извечно, не мигая, глазели на твою красу завистливые очи другого Идолища Поганого; там, где-то на древних славянских рубежах, лежал в дозоре малый твой сынок, город Киевец на Дунае…

Священное и нерушимое братство народов — русского и украинского — начертано в книгах твоих исторических судеб, милый Киев; нет ближе родства у нас, чем это крестовое братство. От тебя, плодовитый старый диду, пошли русские города, по слову летописца. Ты, как семена, разбросал их по Руси, но первым поднял твою славу русский новгородский хозяин Владимир… Слишком пять веков звенит на твоих холмах цветистая украинская речь, как звенит она нынче, но по-русски перекликались грозные ватажки былинных удальцов, погуливая по твоим раздольям, а среди них — Микула да Вольга, Колыван и Дунай Ивановичи. Где-то здесь, на дремучей возвышенности, возлежал ужасный исполин Святогор и стоял перед ним оберегатель русской земли Илья Муромец, готовясь на новые, сверхгеракловы подвиги. Ты есть родина знаменитых сказов о нечеловеческих мужестве и молодечестве славянских, Киев, — ты есть живая летопись прошлых деяний наших.

Деды да бабки наши — и мы, внуки, с ними! — с непокрытой головой, пешком, босые, с коркой хлеба в крестьянской суме, изовсюду — из Сибири, от студёных морей, хаживали на поклоненье к твоим историческим святыням. Каждый камень твой дорог сердцу нашему, как замшелый кирпич московского Кремля. Много тянулось к тебе жадных рук, много их потлело, отрубленных, под ковылями твоих привольных степей.

И вот снова, простреленный, порубанный, горишь ты, как свеча, знаменуя пору скорби и величайшее наше испытанье. Ветер несёт до Москвы твой священный и горький пепел; он ест глаза, и слёзы выступают на глазах патриотов.

Но не горюй, добрый диду! Оглянись на бессчётные молодые рати, гневно проходящие среди твоих пепелищ. Скоро-скоро они залечат твои раны, снова окружат тебя хороводами весёлых садов, и прежняя, воскрешённая слава зелёного изумруда Советской Украины вернётся к тебе.

Ты ещё увидишь, как праправнуки старого казака Ильи Муромца одолят и повалят наземь фашистское чугунное Идолище Поганое. И когда рухнет оно на колени, рассыпаясь на куски, пусть баяны наши прибавят к киевскому циклу былин — новые, про советских богатырей, что прорубали дорогу нашей славе на запад, головой касаясь серого предзимнего неба.

8 ноября 1943 г.

Ярость

Пусть скорбь о безвинно убитых женщинах и детях наших будет потом, когда совершится мщение. А пока лишь сжимаются кулаки, и уже недостаточным оказывается бедный инструмент человеческой речи. Советские пушки и автоматы полнее и убедительнее выразят наши немое презрение и ярость, что рождаются при чтении обвинительного акта. Прочти его, советский солдат, перед тем, как итти в атаку, — сквозь знойную декабрьскую позёмку, сквозь крепкий морозец нашей зимы, — и самые прославленные узлы германской обороны не покажутся тебе неприступными.

В любой стране, в любой войне эту двуногую тварь — садистов в военных мундирах, худшую разновидность убийц — пристреливают у помойки, как собак.

Нынешний процесс в Харькове — это процесс, где раскрывается самая суть фашизма, этому процессу будет отведена особая страница в истории отечественной войны. И нужно для справедливости и для будущего здоровья мира, чтобы каждая деталь этих кромешных подвигов нынешних нибелунгов получила всемирную огласку. И вот, прежде чем сказать последнее и веское слово приговора, мы выслушиваем их показанья в напряжённой тишине, записываем на бумагу их речи, стараясь клинически понять животную логику зверя, заступом разрубавшего голову младенца. Нынче советский гуманизм судит ублюдков фашистской Германии во всей красе их нордических доблестей.

За последний месяц я обошёл много мест на Руси и на Украине и вдоволь насмотрелся на твои дела, Германия. Я видел города-пустыни, каменных мертвецов вроде Хара-хото, где ни собаки, ни воробья, я видел стёртый с земли Гомель, разбитый Чернигов, несуществующий Юхнов. Я побывал в несчастном Киеве и видел страшный овраг, Бабий Яр, где раскидан полусожжённый прах ста тысяч наших людей. Этот Бабий Яр, как адская река, пеплом несущая несгоревшие детские туфельки вперемежку с человеческими останками.

Напрасно при приближении Красной Армии завоеватели пытались уничтожить следы этих гекатомб; беспрерывно действовали специальные, ёмкостью на двести трупов, печи, снабжённые ситами для удаления несгоревших костей и, по заявлению киевлян, для отсева золотых коронок из праха своих жертв. Уже не было сил, даже с помощью дарового труда военнопленных, зарывать эти неохватные братские могилы, их просто засыпали как попало взрывами тола. Убийца торопился, истекал пóтом изнеможения и страха, трусил от мысли, что мститель придёт и увидит.