— Я сказала истину, — спокойно отвечала Хитралекхи, — и поклянусь в ней, даже если страшный меч Ямаса будет над моей головой.

— Хорошо! Ты получишь мои приказания еще до заката солнца.

Хитралекхи поклонилась и вышла. Гурдас долго оставался один в кабинете, потом позвал доверенного слугу и дал ему приказание.

Когда стемнело, из внутреннего двора удалили всех слуг, не принадлежавших к числу ближайших служителей магараджи. Гурдас сел в свой паланкин, другой паланкин закрытый темными занавесками, был подан к подъезду Дамаянти. Вооруженные всадники и слуги с факелами окружали паланкины, и незаметное шествие, в котором никто не заподозрил бы присутствия магараджи, двинулось по дороге к Хугли.

Далеко светились в темноте яркие огни из окон и дворов большого храма.

У ворот наружной стены храма, за которой, как маленький город, раскинулись строения, Гурдас велел остановиться. Закрытый паланкин внесли в первый двор, поставили под навес и его окружили вооруженные слуги. Сам Гурдас, почтительно приветствуемый служителями храма и жрецами, прошел во внутренний двор и велел сейчас же вести его к жрецу Дамасу.

IV

Гурдас долго оставался у Дамаса, потом вернулся к закрытому паланкину. Конвой удалили, заперли помещение, и жрец по приказанию Дамаса принес сосуд со священной водой и чашу со священным огнем. Когда они остались одни, Гурдас откинул занавеси паланкина и из него вышла Хитралекхи.

По приказанию Дамаса она повторила все, что говорила Гурдасу. Жрецу она подтвердила правдивость своего рассказа клятвой, призвав в свидетели богов мести, окропив себе голову и грудь священной водой и проведя рукой по священному огню. Клятвенное показание, данное в преддверии, так как Хитралекхи не имела права входить в храм, говорило о том, что обвинение считалось доказанным, по обычаю индусов. Хитралекхи опять села в паланкин, призвали охранных служителей, а Дамас повел Гурдаса в свое помещение. Там он оставил его, а сам пошел к Гуру, главному жрецу храма и всей окрестной местности.

Дамас долго отсутствовал и наконец вернулся, сказав Гурдасу, что Гуру его примет. Они пошли вместе через ярко освещенные колоннады, ведущие во внутренние дворы храма, похожие на залы. Тут сидели всевозможные кающиеся, йоги, разнородными самоистязаниями доходящие постепенно до высших степеней святости, иные сидели со сжатыми кулаками, так что у них ногти вросли в тело; другие ползали, обвешанные тяжелыми цепями; некоторые стояли на одной ноге; третьи лежали на туго натянутом канате, а один сидел, свернувшись, совсем голый, обросший волосами, как дикий зверь, на наружной стороне колоннады под открытым небом день и ночь уже в течение многих лет. Гурдас почтительно поклонился всем кающимся и каждому дал по золотой монете, принятой без благодарности как должное подношение.

В первом дворе, ведущем к священному храму, собрались девы, служительницы храма, все молодые, красивые, одетые в дорогие ткани, украшенные цветами лотоса и манго. Они сидели на циновках и подушках, перед ними стояли чудные фрукты в корзинках и чашах и кувшины с ароматическими соками цветов и плодов. Одни девы занимались пением священных песен для восхваления божества под аккомпанемент всех инструментов индусского оркестра, другие — отдыхали и весело болтали.

В следующих залах находились жрецы разных разрядов, некоторые сидели на мягких стульях, читая книги Веды, другие ходили, тихо разговаривая между собой. Везде, как к в предыдущих залах, стояли корзины с фруктами и кувшины со сладкими душистыми соками.

В последней из зал возвышалось самое святилище, к которому вели несколько мраморных степеней. Освещенное многочисленными лампами, украшенное дорогими коврами и занавесями, это святейшее место храма имело на стене против входа изображение Тримурти, трехликого божества. В середине — Брама, по бокам — Вишну и Сива.

Гурдас подошел к ступеням святилища и пал ниц. Дамас окропил его священной водой, и он долго лежал на полу, молясь вполголоса. Потом Гурдас последовал через боковые двери за жрецом в особое здание, расположенное за святилищем, где жил Гуру. Слуги наполняли приемные, освещенные горящими огнями, украшенные вазами с благоухающие цветами. Раздавалась непрерывная музыка, такая тихая, что она не мешала разговорам. Гурдаса как сына Нункомара и знатнейшего из касты браминов все служащие почтительно приветствовали. Дамас пошел вперед по пустынному, выложенному мрамором коридору, отделяющему помещение верховного жреца от приемных, поднял тяжелые шелковые занавеси, и они вошли в большую комнату с куполообразным потолком, пропитанную запахом курений и цветов, где горели многочисленные лампы с молочными колпаками. Дорогие ковры покрывали пол, золото и драгоценные камни украшали стены. В середине комнаты на низком, широком сиденье с золотыми ножками сидел Гуру, поджав ноги, в белой одежде и с белой головной повязкой. Он держал в руках четки. Ему исполнилось, вероятно, лет пятьдесят, его красивое, благородное лицо было почти такое же белое, как у европейцев, а темные глаза смотрели проницательно.

Гурдас склонился головой до земли, потом по знаку Гуру сел на подушку у его ног, так же, как жрец Дамас.

— Я рад видеть такого благочестивого и послушного воле богов человека, — заявил Гуру звучным, приятным голосом. — Я только что призвал на тебя благословение неба, но меня опечалило то, что сообщил мне о твоем доме мой достойный брат Дамас. Измена Дамаянти доказана священной клятвой.

— Поэтому я и пришел, высокочтимый Гуру, просить тебя о наказании. Это преступление не имеет извинения для женщины в положении Дамаянти. И наказанием за него должна быть смерть. Положи твое решение и вели его исполнить, так как английское правительство и английский верховный судья не будут оспаривать твоего приговора в таком тяжком преступлении против божеских и человеческих законов.

— Это я знаю и не боюсь противодействия, — возразил Гуру, — но тем не менее я решил не налагать приговора, вызываемого таким проступком.

— Не налагать приговора? — возмутился Гурдас. — Прости, почтенный Гуру, но я не понимаю… Неужели преступница, оскорбившая законы богов, нарушившая благодарность и честь, должна жить безнаказанно?

— Ты получишь объяснение. Она не должна жить, не должна оставаться безнаказанной, но надо, если возможно, избавить от позора твое имя и твой дом.

— Мой дом и моя честь вынесли много испытаний, и разве для моей чести не лучше, чтоб виновная понесла наказание?

— Нет, сын мой, — возразил Гуру. — Если б вина ее стала известна всем, тогда другое дело, но пока ее никто не знает.

— Но как же, великий Гуру, может последовать наказание, а преступление остаться неизвестным?

— Ты забываешь сати, жертву вдовы, которая следует за мужем в царство смерти, получая славу святости и принося этим честь и благословение своему дому.

— Велика мудрость достойного Гуру, — проговорил Дамас, низко кланяясь со скрещенными руками. — Его взор видит дальше нашего, он проникает в глубину прошлого и далеко заглядывает в будущее. Да, это верно, таким образом совершится искупление преступления, греховная любовь Дамаянти будет пресечена, и смерть ее высоко подымет дом магараджи в глазах народа.

Улыбка жестокого торжества скривила губы Гурдаса.

— Но она не согласится, великий Гуру, — сказал он подумав. — Принудить ее к этой жертве против воли я не имею власти, особенно, если она обратится к защите англичан.

— Этого она не посмеет, от нее нам скрывать нечего. Мы объявим ей о ее преступлении, она будет знать, что смерть неминуема. Ей придется только выбирать между почетной смертью, которая, может быть, очистит ее от греха и откроет путь в место священного покоя. Спасти ее не может даже верховный судья, так как по индусским законам ее преступление должно быть наказано. Если в ней есть еще хоть искра чести, она предпочтет почетную смерть смерти преступницы.

— Ты прав, достойный Гуру, — согласился Гурдас, склоняясь до земли. — Прости, что я мог хоть минуту усомниться.