– А Канболет, глядите, еще с чьей-то морды содрал кожу! Нартшу на всю жизнь это запомнит! Ну, а ты, вислоусый, на-ка, получай! Плечо разрублено до кости – не скоро возьмешь оружие в длинные свои руки. Может, и голову заодно снести? Ладно, живи!..

Канболет неожиданно поднял коня на дыбы, развернул его назад и столкнулся лицом к лицу с молоденьким безусым парнишкой, который уже отвел руку для удара саблей сплеча.

– Придется мальчику щеголять с хорошей шишкой на темени, – сказал Канболет, уворачиваясь от клинка и в то же мгновение опуская мешок с панцирем на голову юнца. Парнишка сник, выронил саблю и медленно вывалился из седла. И снова Канболет круто развернул коня, но работы для него уже не было: этот ужасный Шужей с Нартшу и еще двумя тузаровскими людьми опрокинули одного бабуковца вместе с лошадью, другого «ошеломили» ударом алебарды по его толстому шишаку, а третий сам концом сабли нечаянно зацепил по шее последнего не раненного товарища – грузного мужчины с черной бородой – и в отчаянии бросил оружие.

– Мне нравится, что никто не убит, – сказал Канболет.

Узкие хитрые глаза Нартшу весело блеснули при этих словах.

– Если в следующий раз наш молодой Тузаров будет сражаться не мешком, а женским платочком, то, пожалуй, он никого и не ранит.

– Хватит болтать! – рявкнул Шужей. – Надо собирать оружие.

Нартшу подошел с сидящему на земле Идару и снял с него аркан, а заодно и кинжал, и саблю, и зерцало – маленький нагрудный щит. Старый воин молчал, мрачно насупив брови. Шужей вертел в руках шишак, давший трещину от удара его алебарды, и тяжко вздыхал:

– Испорчен. Жалко. А ведь как раз на мою голову. У этого вот… кто его носил… такая же хорошая большая голова, как у меня.

Обладатель «большой хорошей головы» сам снял с себя оборонительные доспехи и начал помогать раненым. К нему присоединился и единственный счастливчик, который вышел из драки без единой царапины. Вислоусому и длиннорукому верзиле перевязывали плечо, чернобородому – шею, а тому джигиту, которого Канболет хлестнул кольчугой, обтирали лицо и прикладывали к коже мягкие тряпочки, смазанные медом.

– А где же Хагур? – спросил Тузаров и посмотрел вокруг. – Я должен вернуть хозяину его вещь.

– А вон там, на склоне холма, на зеленой травке, – откликнулся Нартшу. – Лежит, отдыхает…

Канболет увидел стоящую вдалеке лошадь, рядом с ней – и правда – лежал на земле Бабуков. Канболет поехал к нему.

Спешившись, он присел на корточки у головы уорка. Сплошная рана… Канболет вынул из-за отворота черкески кусок ткани и стал осторожно вытирать кровь. Порезов и ссадин было очень много, но все – неглубокие. Губы в трещинах, носовой хрящ сломан, а вообще – ничего страшного. Главное, глаза целы.

– А? Что? Как?

– Как? – переспросил Канболет. – А так. Подтелок забодал твоих быков. Только не беспокойся. С тобой был сын, что ли? Все живы.

– Почему? Вас только двое было?

– Нет, пятеро. Срамота.

– Ничего. Твои люди сражались хорошо. Почти все ранены.

Бабуков оттолкнул руку Канболета и приподнялся на локте. Увидел, как к нему бежит, задыхаясь, сын.

– Кольчугу свою забери, – сказал Тузаров. – Хочешь, помогу тебе надеть?

– Прочь! – прохрипел Хагур. – Довольно с меня позора!

– Шлем свой ты где-то обронил, а твой бердыш и коня мы забираем на память.

– Замолчи, именем Зекуатхи [42] тебя заклинаю! Лучше убей!

– Оставайся с миром, Бабуков. Да будет аллах к тебе милостив.

Канболет вскочил, не касаясь стремян, на коня, подхватил поводья хагуровской лошади и поскакал к своим друзьям. Те уже были готовы двинуться в путь. Нартшу, сверкая белозубой улыбкой, крикнул на прощанье:

– Не обижайтесь, доблестные бабуковцы! Оставшийся путь до селения пши Алигоко вам придется проделать пешком. Но для вас это будет нетрудно: вы пойдете налегке, не обремененные тяжестью оружия!

Только вернувшись домой, Канболет увидел наконец знаменитый панцирь. Сын отдал отцу мешок, порезанный в нескольких местах лезвиями ударявших по нему сабель, и коротко отчитался:

– Мы все целы. У них раненые есть. Пригнали восемь лошадей.

Тузаров кивнул головой и стал развязывать мешок. Канболет вдруг растерялся на мгновение, побледнел: а вдруг отец скажет, что не стоило рисковать из-за такого сомнительного приобретения…

Грубая ткань скользнула на пол. В свете факела и пламени очага голубоватым сиянием блеснула благородная сталь и засверкал рельефными выпуклостями золотой львиный лик.

Теперь отец побледнел, а щеки сына вспыхнули жгучим румянцем.

Глаза старшего Тузарова задержались на двух строчках старинной надписи: каждая строка – длиной с рукоять кинжала. Каральби вздохнул:

– Надо обязательно найти человека, который прочтет нам эти святые слова, начертанные в самой Мекке… А пока я все-таки съезжу к Хатажукову Кургоко…

ХАБАР ПЯТЫЙ,

Алигоко Шогенуков, словно разъяренный зверь, упустивший добычу, метался по своему просторному, богато украшенному хачешу:

– Беспомощные бараны! Дали себя остричь! Дали обломать себе рога!! Тузаровский мальчишка, чтоб ему захлебнуться собственными соплями, увез панцирь!

Пристыженные стояли у дверей Идар и Хагур. Бабуков, с еще не засохшими ссадинами на лице, с пустыми, ничего не выражающими глазами, покусывал израненные губы, и капельки крови текли по его подбородку. «Он этого так не оставит, алчный пши, – думал Хагур. – Еще много крови прольется из-за мысырского панциря…»

«Пусть побеснуется, – думал Идар. – Он ведь не Шибла [43], и его «молнии» нас не сожгут. Он даже непохож на барса, с которым любит, чтоб его сравнивали. Острый длинный нос, маленькие глубоко посаженные светло-коричневые глаза, тонкогубый рот, редкие, но острые зубы – ну точно шакал. Так и есть – шакал. Даже брови и усы какие-то грязно-бурые, цвета шакальей шерсти…»

По вискам князя струился обильный желтоватый пот. Он тяжело плюхнулся на скамью, снял белую войлочную шапку с меховой опушкой понизу и обнажил голову. Затем вынул платок и осторожно промакнул темя, покрытое кустиками коротко и неровно остриженных волос и пятнами полузасохшей коросты. Из-за этой неприятной хвори Алигоко не мог брить голову, из-за нее же он получил в народе прозвище Цащха – Вшиголовый.

Шогенуков передохнул немного, надел шапку, и снова под сводами гостевой комнаты, называемой – на новый лад – «кунацкой», зазвучал резкий, дрожащий от гнева голос хозяина дома:

– Чтоб ваши ноги стали хрупкими, как тростинки! Отдали мой панцирь – и при этом никто не был убит! Никто! Ни одна скотина! – брызгал слюной Алигоко.

– Каких наград вы после этого ждете от своего пши? Пара коровьих лепешек – вот достойная вам награда… На ваши ослиные головы – вместо шапок…

Идар скрипнул зубами, а Хагур глухо застонал и с трудом выдавил из себя:

– Хватит, князь… Надо в дорогу собираться. Мне жизни не будет, пока я не увижу панцирь на твоей груди!

– И он меня еще учит! – зло усмехнулся Шогенуков. – Сам знаю, что пора «в гости» к Тузарову. Идите, собирайте людей побольше. Возможно, к нам Мухамед Хатажуков присоединится. У меня встреча с ним сегодня.

Облегченно вздыхая, уорки быстро покинули дом князя.

Встречу со своим приятелем Мухамедом, младшим братом большего князя Кабарды Кургоко Хатажукова, Вшиголовый отложить не мог. В условленном месте на берегу Баксана их ждал знакомый, торговец-татарин из Суджук-Кале. Они намеревались продать ему, как это уже не раз делали, несколько девушек и ребят-подростков.