Когда табунщик очистил стальную поверхность от песка и мелкой кожаной трухи, он так и сел, позабыв о змее, которой мог неосторожно прищемить хвост, причем не ногой, а другой немаловажной частью тела. Однако змея куда-то исчезла и больше о себе не давала знать. Адешем повернул панцирь, и ему прямо в глаза попали лучи утреннего солнца, отразившиеся от золотой львиной морды. Старик раскрыл рот, но заговорил не сразу, а после того, как пришли на ум подходящие слова. А они долго не приходили.

– Вот тебе и дом змеиной гуаши! Нет, не для гадючьего племени сработан этот булат. Наверное, много стоит такая вещь. Уж теперь Каральби обязательно подарит мне жеребенка чистых кровей. А овец даст из числа самых лучших. Может, еще и барана в придачу…

Старик от души поблагодарил Мазитху, которого он считал своим покровителем, и на всякий случай Емиша, бога домашних животных, затем облек панцирем свою тощую грудь.

– Ха! Сюда мне еще не достает золотого оружия. Да шлема на голову. А на ноги просятся сафьяновые тлях-стены вместо грубых шарыков с ноговицами – хурифа-лей, из шкуры бараньей…

Адешем поспешил к остальным табунщикам. Они с восхищением полюбовались панцирем и предложили старику тотчас же ехать к Тузарову: с табуном управятся и без Адешема.

Обрадованный старик быстро собрался и погнал своего смирного, не привыкшего торопиться, коня вниз по реке, в сторону восхода. К середине дня он уже далеко углубился в обширные пространства дремучих лесов, сплошь покрывавших в те времена междуречья Малки, Баксана, Чегема, Черека и Терека. Реки тогда были полноводные, и даже через более мелкую, чем названные, через Куркужин всадник мог переправиться не в любом месте. А все потому, что большие широколиственные леса берегли воду…

Из-за недавних дождей брод через Баксан оказался глубже, чем обычно: вода доходила коню до середины груди. Адешем едва не вывалился из седла, когда его саврасый оступился на скользком камне и с трудом удержался на ногах.

– Этого еще не хватало, – пробормотал Адешем, переправившись на другой берег. – В этом панцире бултыхнешься в воду – так уже не выплывешь, клянусь златощетинной свиньей Мазитхи…

Густые сумерки легли на дорогу. Можно было переночевать и на берегу реки, но впереди показались заманчивые огоньки селения.

– Бабукей, – определил Адешем, – поищем ночлег у людей Хагура Бабукова.

Со стороны села скоро стали слышны музыка и веселые возгласы.

– Э-э, да там какой-то праздник или шумный кебжек [35]. А может, сам князь Алигоко Шогенуков приехал в гости к своему уорку-дыженуго? Для Хагура это большая честь. Нет, наверное, там свадьба… Да что гадать? Мешка не развяжешь – что в мешке не узнаешь…. – и Адешем подстегнул коня.

Умное животное и без того прибавило шагу, чувствуя дразнящий запах свежего сена и предчувствуя желанный отдых

* * *

На просторном дворе Бабукова горели костры, медные котлы были уже сняты с огня и над ними клубились вкусные ароматы вареной телятины, пшенной каши и бараньего ляпса, приправленного луком и чесноком. Несколько парней раскладывали на трехногих круглых столиках куски горячего мяса и, сломя голову, неслись с этими столиками в дом, в гостевую комнату, ярко освещенную смолистыми факелами. А у костров оставался народец попроще – крестьяне. Они тоже веселились: на их долю хватало и требухи, и мослов, и даже ребер с пашиной. Хотя резать им пришлось своих же овец, а варить и жарить лучшие куски для важных гостей Хагура, тлхукотли были довольны. Ну не сегодня, так завтра зачешутся и у них левые бока – это значит получать скотину. Бабуков вернется, наконец, из очередного, набега с большой добычей (пока ему не везло), пригонит неисчислимые стада и каждого одарит щедро. А пока – сиди у костра, прихлебывай горячий жирный ляпе и отводи душу в беседе с приятелями.

Люди Хагура увидели всадника в панцире, когда он уже спешивался. Кто-то принял у него поводья и повел лошадь к коновязи, а вся компания, сидевшая за ближайшим из костров, вскочила на ноги и замерла в нерешительности: кто такой пожаловал? Как будто и простой человек, а доспехи – княжеские.

Адешем усмехнулся:

– Что, не признали во мне такого же гуся, как и вы? Этот фазаний наряд, – он щелкнул пальцем по панцирю, на котором играли блики от пламени костра, – носить не мне, а моему тлекотлешу Каральби Тузарову. Ну а теперь начнем снова и по правилам, – Адешем шагнул вперед и вежливо сказал:

– Гупмахо апши!

– Упсоу апши!

– Просим к нашему огню!

– Окажи нам честь – будь гостем!

Старший по возрасту, примерно одних лет с Адешемом, поднес табунщику деревянную чашу с махсымой. Адешем молча принял ее и выпил до дна. Самый молодой участник компании тут же наполнил чашу снова, и Адешем с поклоном вернул ее старшему. Теперь можно было садиться. Доску с разложенными на ней кусочками мяса, просяных лепешек и сыра пододвинули поближе к гостю.

Адешем неторопливо ел и пил, нисколько не смущаясь тем, что его сотрапезники как-то приумолкли и украдкой разглядывали панцирь. Потом, словно спохватившись, старший у костра осведомился у гостя, здоров ли он, как доехал, благополучно ли живет его семья. Адешем воздал хвалу богу жизни Псатхе и задал в свою очередь такие же вопросы. Потом назвал свое имя, сообщил откуда и куда едет. Бабуковцы тоже стали словоохотливее. Старший, по имени Бита, сказал, что их степенный уорк устроил пир по поводу возвращения шестнадцатилетнего сына в отчий дом. Мальчик с пяти лет воспитывался в семье одного уорк-шао, а сегодня аталык [36] проводил своего кана к отцу. И проводил как полагается: парень явился в полном вооружении, на хорошем коне. За это Бабуков благодарит воспитателя, угощает его из своих рук. Бита помолчал немного, затем грустно добавил:

– А у нас теперь чешутся правые ладони: Хагур должен, по обычаю, одарить аталыка скотиной – не одним десятком быков, овец, лошадей, а кому, как не тлхукотлям, придется расплачиваться? Хотя бы помог ему, хозяину нашему, Ауш Гер, сделал бы для него удачным будущий набег на чьи-нибудь богатые земли…

– Нет, Бита! – возразил один из бабуковцев. – Говорят, сейчас – аллах самый сильный бог.

– Возможно, – согласился Бита. – Но лучше уважать всех богов, чем возносить молитвы одному, а других даже не помнить. Ведь остальным обидно будет. Недаром и в песне поется:

– Эй, добрый человек! – раздался вдруг над ухом Адешема чей-то вкрадчивый голос. – Хозяин этого дома приглашает тебя переступить порог хачеша.

Слегка захмелевший Адешем встал и направился к распахнутой настежь двери дома. «Зачем это мое не самое важное степенство там понадобилось? – подумал табунщик. – А-а! Понимаю! Панцирь…» И Старый крестьянин переступил порог хачеша. И пожелал присутствующим приятной компании. Взоры хозяина и его главного гостя – воспитателя хагуровского отпрыска, сидевших у ярко пылавшего очага, взоры гостей менее именитых обратились на Адешема. Стало тихо. Смычок пхапшины [37] застенчиво взвизгнул на самой тоненькой из семи струн, и музыка оборвалась.

– Подойди сюда поближе, еще бли… – голос Бабукова прозвучал, к его собственному удивлению, как-то взволнованно и глухо, в горле запершило, и Хагур поперхнулся, не забыв, однако, сделать знак рукой, чтобы наполнили большую чашу. – Подойди. Чтоб тебя на каждом шагу твоего пути подстерегали… удачи! – он протянул чашу Адешему.

Тот слегка опешил от столь высокой чести, но виду не подал. Пенистый напиток был очень крепок, посудина, налитая до краев, очень вместительна, но Адешем выпил все до капли и вернул чашу хозяину после того, как ее наполнили снова.