Сдерживая слезы ревности, отчаяния и тоски, я направился прочь. Любовь и страх сжигали мою душу; я слишком хорошо сознавал, что кардинал Борджиа и его сестра давно прокляты Богом, но я все еще любил... Только сейчас, увидев Чезаре, я вдруг почувствовал, что мир снова наполнился звуками и красками. Это было так странно - мне казалось, что воздух обрел насыщенность и вкус, пьяня, словно вино. Мой дорогой господин был здесь, совсем рядом, и ничего не знал обо мне, - и все же я впервые за последние три дня осознавал, что живу. Возвращаться домой было теперь не так горько. Я пообещал себе, что постараюсь как можно быстрее забыть Чезаре. Если я каждый день стану приходить в те места, где он бывает, то буду иногда видеть его, и постепенно моя боль пройдет, я научусь радоваться той жизни, для которой был рожден...
Полетели серые дни, наполненные простыми заботами по дому и непрестанной тоской безысходного одиночества. Моей матери становилось все хуже; мне было так жаль ее, но облегчить ее мучения я был не в силах. Я сильно сблизился с Нани, видевшей во мне теперь почти взрослого мужчину, гораздо более надежного и умного, чем Марко. Нани призналась мне, что держит под подушкой большой нож, потому что все еще боится Марко, а вот Беатриса... Когда я начинал расспрашивать ее, она краснела и молчала, отводя глаза, и я понял, что Беатриса и Марко любовники. Глухая злость, вскипавшая во мне, тут же гасла при воспоминании об объятиях Лукреции, о том, как мы занимались любовью втроем в спальне Чезаре. Грех Марко был, право же, не столь велик... Нани жаловалась, что чувствует себя отверженной и чужой в собственном доме, и я стал догадываться, что ей нужен защитник, друг, а может быть, просто мужчина. Как знать, предложи я ей, она с готовностью разделила бы со мной ложе... Я был уверен в значении ее взглядов, когда она смотрела на меня, и от этого меня начинало мутить.
Спасение было лишь в бегстве из дома, и я целыми днями пропадал в городе, успев за пару месяцев хорошо изучить все закоулки Рима. Отец уже начинал упрекать меня за безделье, но когда я смотрел на него, он только отводил глаза. Мне начинало казаться, что он побаивается меня, потому что со времени своего возвращения я перестал быть для него прежним задохликом и оборванцем. Он догадывался, что я скрываю больше, чем говорю, и не решался кричать на меня. Я томился от собственной ненужности, но работать у портного по-прежнему не хотел, давая себе зарок, что очень скоро найду себе место у какого-нибудь ватиканского чиновника.
Однажды вечером я пошел накормить мать ужином и рассказать ей последние новости, которые слышал в городе. Мне нравилось беседовать с ней: несмотря на мучившие ее боли, она всегда интересовалась тем, что я говорю. Едва я сказал, что она должна поесть, она слабо отвела мою руку и покачала головой.
- Андреа, я так устала. Мне не хочется есть.
- Мама, ты должна. Если ты не будешь есть, то умрешь...
Она улыбнулась, отчего ее исхудавшее лицо стало похоже на обтянутый желтоватой кожей череп.
- Ты думаешь, я не умру в любом случае? Я хочу попросить тебя кое о чем... - Ее дыхание пресеклось, она застонала и без сил откинулась на подушку. Я ждал, сжимая вспотевшими ладонями плошку с вареными бобами.
- Помнишь зеленщицу Санчу с рынка?
Я кивнул, еще не понимая, чего она хочет.
- Пойди к ней и попроси травку, от которой я смогу уснуть...
- Мама? - по моей спине побежали мурашки.
- Я хочу просто уснуть, Андреа. Мне нужен долгий сон... В последнее время я вовсе не могу спать, и я очень устала.
- Ты хочешь, чтобы я принес тебе снотворное?
- Очень сильное, мой дорогой. - Ее голос упал до едва слышного шепота. - Я не хочу больше просыпаться. Никогда.
- То, что ты просишь... Это грех. - Я отставил плошку и взял маму за руку. - Ты хочешь, чтобы я помог тебе умереть, правда? Но ведь синьора Санча никогда не согласится дать мне такую травку.
Я не стал говорить ей о том, что синьора Санча до сих пор считала меня погибшим, как и прочие торговцы на рынке.
- Если ты хоть немного любишь меня, - прошептала мать, стиснув мои пальцы, - ты уговоришь ее...
Продолжать этот разговор я не мог. С трудом сдерживая слезы, я вышел из комнаты и попросил Нани посидеть с матерью, а сам ушел к себе и лег в постель, отвернувшись к стене. Марко все еще не было, и я мог подумать о том, что делать с просьбой матери.
С одной стороны, я не мог допустить, чтобы она страдала еще долгие дни. С другой - она прямо просила меня убить ее. Явись я к синьоре Санче за ядовитой травой для моей матери - и следующую ночь мне придется провести в тюрьме для висельников. Разумеется, старушка догадается, что к чему, и донесет на меня стражникам, как на убийцу, а быть убийцей собственной матери я и без того не хотел.
Я стал молиться, прося Бога подсказать мне, что делать, и вдруг перед моим мысленным взором встало лицо Чезаре.
"Вспомни, что я говорил тебе. Иногда жестокость бывает необходима, но порой то, что кажется тебе жестокостью, есть милосердие... Подумай о том, как страдает твоя несчастная мать, и реши, надо ли продлевать ее мучения. Я многое знаю о боли, Андреа..."
Обливаясь холодным потом, я стиснул кулаки. Теперь я знал, кто может мне помочь.
На следующий день прямо с утра я направился в Ватикан. Ледяной декабрьский ветер гулял по улицам и площадям, пронизывая до костей, и я втайне радовался малолюдности в городе. Дело, по которому я шел, не требовало внимания толпы. Меня беспрепятственно пропустили во дворец папы; охранники помнили мое лицо, несмотря на то, что мой костюм выглядел поистрепавшимся и не слишком чистым. Шагая по коридорам дворца, я боялся поднять голову, чтобы не встретиться взглядом с кем-нибудь, кого я знал. Один раз за моей спиной раздался голос:
- Что здесь делает этот оборвыш?
- Кажется, это мальчишка кардинала Борджиа, - послышался тихий ответ, и я внутренне усмехнулся. Да, пусть так, Чезаре, я твой мальчишка, и мне нет дела, что об этом говорят.
Подходя к покоям Чезаре, я невольно замедлил шаг. Как он воспримет мое возвращение? Не велит ли мне убираться туда, откуда явился? В конце концов, что я значил для него? Во всяком случае, гораздо меньше, чем он - для меня...
Я прошел в приемную и сразу увидел Никколо, счищавшего со стола застывшие капли свечного воска. Заметив меня, он улыбнулся.
- Андреа! Как же я рад тебя видеть! Честно говоря, я рад видеть и монсеньора, потому что он стал редко бывать у себя...
- Его нет? - спросил я с тревогой и одновременно с невольным облегчением.
- Он поздно вернулся, должно быть, часа два назад, и сразу лег спать, сказав, чтобы его не беспокоили. В последнее время у него много забот.
- Как ты думаешь, я могу войти к нему?
Никколо усмехнулся, окинув меня внимательным взглядом.
- Только если не станешь его будить.
Я пообещал, тихонько скользнул в дверь спальни кардинала, прокрался к ложу и остановился, не в силах отвести глаз. Чезаре спал, раскинувшись на постели, его бледное лицо было спокойным, рука лежала поверх покрывала полуоткрытой ладонью вверх, и я, не удержавшись, наклонился и осторожно коснулся губами кончиков пальцев. Он не проснулся. Мне хотелось лечь с ним рядом, гладить и целовать его лицо, плечи, грудь, упиваясь его ответными ласками... Но я не должен был тревожить его сон, поэтому уселся в кресло и стал любоваться им, наслаждаясь просто тем, что могу смотреть на него так долго, как мне заблагорассудится. В распахнутом вороте рубашки виднелась его гладкая мускулистая грудь, и желание коснуться ее было почти непреодолимым.
Я не знал, сколько прошло времени, прежде чем он открыл глаза и посмотрел прямо на меня.
- Андреа? - радость и удивление в его голосе заставили меня вскочить с кресла.