Я не включаю телефон, потому что не хочу, чтобы мне звонили она, Верджил или Серенити. На каждой остановке я проделываю примерно одно и то же: ищу семью, которая не обратит внимание на то, что я затесалась в их ряды. Сплю я урывками и сама с собой играю: если я увижу подряд три красные машины на шоссе I-95 — значит, мама мне обрадуется. Если увижу «Фольксваген жук» раньше, чем досчитаю до ста, — значит, мама убежала потому, что у нее не было выбора. Если увижу катафалк — значит, она умерла, поэтому и не стала меня искать.

Если вам интересно, скажу, что катафалков я так и не встретила.

Через один день, три часа и сорок восемь минут после отъезда из Буна я оказываюсь на станции Нашвилль, штат Теннесси. Волна горячего воздуха бьет мне под дых.

Станция находится посреди города. Я поражена шумом и царящей там суетой. Я словно окунулась в головную боль. Тут снуют мужчины в узких длинных галстуках и туристы с бутылками воды, а перед магазинами на гитарах играют музыканты, собирая монеты. Кажется, что все носят ковбойские сапоги.

Я тут же возвращаюсь в прохладное помещение вокзала, нахожу карту Теннесси. Местечко Хохенуолд, где расположен заповедник, находится на юго-западе от города, в полутора часах езды. Похоже, туристы не очень в него стремятся, потому что общественный транспорт туда не ходит. Но я не дура, на попутках не поеду. Похоже, последние сто километров преодолеть будет сложнее, чем тысячи перед этим.

Какое-то время я рассматриваю висящую на стене огромную карту Теннесси, удивляясь, почему американские дети не учат географию, — возможно, тогда бы я знала что-то полезное об этом штате. Я делаю глубокий вдох и выхожу из здания вокзала в центр города, заглядываю через окна в магазинчики, продающие ковбойскую атрибутику и костюмы, и рестораны с живой музыкой. Вдоль улиц стоят машины и грузовики. Смотрю на номерные знаки, многие взяты напрокат. Но в некоторых установлены детские автокресла, а на полу разбросаны компакт-диски — свидетельства того, что у машины есть хозяин.

Потом я начинаю читать наклейки на бамперах. Какие-то я ожидала увидеть («Американец от рождения, южанин по милости Божьей»), а от других меня едва не выворачивает («Спаси оленя, пристрели гомосека»). Но я ищу намеки, подсказки, как искал бы их Верджил. Что-то, что могло бы больше рассказать о семье, которая владеет этим автомобилем.

Наконец на одном грузовичке-пикапе я вижу наклейку «Горжусь своим студентом-отличником из университета Колумбия!». Сразу убиваю двух зайцев: во-первых, в кузове можно спрятаться, во-вторых, Колумбия — согласно карте на остановке в Грейхаунде — как раз по дороге в Хохенуолд. Я становлюсь ногой на задний бампер, чтобы запрыгнуть в кузов и спрятаться там.

— Что ты делаешь?

Я настолько была поглощена изучением прохожих, чтобы понять, есть ли им до меня дело, что не заметила у себя за спиной маленького мальчика. Ему лет семь, и у него во рту не хватает стольких зубов, что оставшиеся больше напоминают надгробия на кладбище.

Я присаживаюсь, вспоминая годы, когда присматривала за детьми.

— В прятки играю. Хочешь со мной поиграть?

Он кивает.

— Классно! Только это означает, что ты должен хранить тайну. Сможешь? Сможешь не рассказать ни маме, ни папе, что я здесь прячусь?

Мальчик энергично кивнул.

— А потом будет моя очередь прятаться?

— Обязательно! — пообещала я, залезая в кузов.

— Брайан! — зовет запыхавшаяся женщина, выбегая из-за угла. За ней, скрестив руки, угрюмо шагает девочка-подросток. — Немедленно иди сюда!

Железный кузов раскалился на солнце. Я буквально ощущаю, как на ладонях и сзади на ногах вспухают волдыри. Я выглядываю, чтобы встретиться с мальчиком глазами, и прижимаю палец к губам: «Молчи!»

Подходит его мама. Я ложусь и скрещиваю руки, затаив дыхание.

— Я следующий, — говорит Брайан.

— С кем ты разговариваешь? — спрашивает его мама.

— Со своей новой подругой.

— Кажется, мы уже обсуждали с тобой привычку врать, — говорит она и отпирает дверцу машины.

Мне жаль Брайана, причем не только потому, что мама ему не верит, но еще и потому, что я не собираюсь уступать ему очередь в прятках. Когда его очередь настанет, меня уже здесь не будет.

Кто-то в салоне открывает сзади окно, чтобы было попрохладнее. Я слышу радио, Брайан с сестрой и мамой едут, как я надеюсь, в Колумбию, штат Теннесси. Когда солнце начинает припекать, я закрываю глаза и представляю себя на пляже, а не в железном кузове.

Песни, звучащие по радио, — о том, как водить такой грузовичок, либо о девушках с золотым сердцем, которых кто-то обидел. Для меня они все на один лад. У мамы было такое стойкое отвращение к банджо, что скорее походило на аллергию. Помню, как она каждый раз выключала радио, когда в голосе певицы проскальзывал хотя бы намек на гнусавость. Неужели женщина, которая ненавидела музыку кантри, решила начать новую жизнь в пугающей близости от знаменитого концертного зала «Грэнд оул оупри»?[30] Или она воспользовалась этой нелюбовью как завесой, решив, что любой, кто ее знал, никогда не станет искать ее в самом центре кантри-штата?

Пока я трясусь в кузове, думаю:

1. На самом деле банджо — это круто.

2. Возможно, люди с годами меняются.

Элис

Сказать, что для слонов период спаривания — это период песен и плясок, означает ничуть не преувеличить.

Как и все общение между этими животными, вокализы часто сопровождаются жестами. Например, в обычный день матриарх трубит: «Идем!» — и корпусом разворачивается в ту сторону, куда хочет повести свое стадо.

Однако звуки в период спаривания намного сложнее. В дикой природе мы слышим повторяющийся гортанный рев половозрелых самцов — глубокий, низкий, протяжный. Такое впечатление, что тянешь смычок гормонов по скрипке злости. Еще самцы могут издавать во время гона рев, когда бросают вызов другому самцу, когда пугаются приближающегося автомобиля, когда ищут самку. Каждый слон ревет по-разному, при этом машет ушами и часто мочится.

Когда «поет» половозрелый самец, ему хором отвечает целое стадо самок. Эти звуки привлекают не только самца, который начал «разговор», но и всех подходящих одиноких самцов, чтобы самки в сезон спаривания имели возможность выбрать самого привлекательного партнера: под словом «привлекательный» имеется в виду не самый импозантный из самцов, а скорее тот, у которого больше шансов выжить, — здоровый, взрослый слон. Слониха, которой не понравился какой-то самец, может убежать, чтобы найти себе пару получше, даже если он уже на нее взгромоздился. Но, конечно, при этом предполагается, что у нее есть выбор.

Именно поэтому за несколько дней до течки слониха издает эструс-рев[31] — мощный призыв, на который откликается сразу несколько самцов, следовательно, круг возможных партнеров для спаривания расширяется. Когда слониха чувствует себя готовой к спариванию, она исполняет призывную песню. В отличие от рева половозрелых самцов, песня слонихи — лирическое, повторяющиеся, горловое воркование, тон которого быстро идет вверх, а потом замирает. Слониха громко хлопает ушами, из височных желез выделяется секрет. После спаривания к ней присоединяются остальные слонихи стада: раздается симфония рева и трубных звуков, похожих на те, которые знаменуют любое другое общественно значимое событие — рождение детеныша или воссоединение семьи.

Нам известно, что у других животных, например у китов, самки добиваются те самцы, чьи песни оказываются наиболее сложными и виртуозными. В царстве слонов наоборот — половозрелый самец спаривается со всеми возможными самками. Здесь поют самки, и их пение обусловлено биологически. У слоних период течки продолжается всего шесть дней, а свободный самец может находиться на расстоянии многих километров. При такой отдаленности феромоны не действуют, поэтому слонихам приходится прибегать к другим хитростям, чтобы привлечь потенциальных партнеров.