Шарф за что-то зацепился. Я тяну и наконец высвобождаю его. На меня и Серенити сыплются листья и ветки. И что-то потяжелее попадает мне в лоб и падает на землю.

— Что за черт? — восклицаю я, вновь заматывая и крепко завязывая шарф на шее.

Серенити изумленно таращится на свои руки. Протягивает мне упавшую вещь.

Это потрескавшийся черный кожаный кошелек с нетронутым содержимым: тридцать три доллара, кредитная карта «мастеркард» старого образца с диаграммой Венна. И водительские права, выданные Элис К. Меткаф штатом Нью-Гемпшир.

А это улика, настоящая, честное слово, улика, и она, похоже, способна прожечь дыру в кармане моих шортов. С этой уликой я смогу доказать, что исчезла мама, скорее всего, не по собственной воле. Как далеко она могла бы добраться без денег и кредитной карты?

— Вы понимаете, что это означает? — спрашиваю я Серенити, которая сохраняла молчание, пока мы шли к машине и ехали назад в город. — Полиция может попытаться ее найти.

Серенити бросает на меня взгляд.

— Десять лет прошло. Все не так просто.

— Что тут сложного! Новая улика означает, что нужно вновь открыть дело. И точка.

— Тебе кажется, что именно этого ты и хочешь, — говорит она. — Но тебя могут поджидать неожиданности.

— Шутите? Да я мечтала об этом… сколько себя помню, мечтала.

Она кусает губы.

— Всякий раз, когда я задавала своим духам-хранителям вопрос, каково им жить в своем мире, мне ясно давали понять, что существуют вещи, которых я знать не должна. Мне казалось, это для того, чтобы сберечь какую-то невероятную тайну о загробной жизни… но в конце концов я поняла: чтобы защитить меня от этих знаний.

— Если я не попытаюсь ее разыскать, — возражаю я, — то всю оставшуюся жизнь буду думать о том, что было бы, если бы я попыталась.

Серенити останавливается на красный свет.

— А если ты ее найдешь…

— Когда я ее найду, — поправляю я.

— Когда ты ее найдешь, — не спорит Серенити, — ты спросишь, почему она все эти годы тебя не искала?

Я в ответ молчу. Она отворачивается.

— Я только одно хочу сказать: если желаешь узнать ответы — будь готова их услышать.

Тут я понимаю, что она как раз проезжает мимо полицейского участка.

— Эй, остановите! — кричу я, и она ударяет по тормозам. — Пойдем туда и расскажем о своей находке.

Серенити паркуется у тротуара.

— Мы никуда не пойдем. Я поделилась с тобой своими видениями. Даже отвезла тебя в городской парк. Рада, что ты получила то, что хотела. Но лично я не хочу и не буду связываться с полицией.

— Вот оно как! — изумляюсь я. — Вы бросаете информацию, словно гранату, в жизнь человека, и ретируетесь, пока она не взорвалась?

— Гонца, принесшего весть, не казнят.

Не знаю, чему я удивляюсь. Я совсем не знакома с Серенити Джонс — не следовало ожидать, что она мне поможет. Но я по горло сыта теми, кто меня бросает, она лишь одна из многих. Поэтому я выбираю самый простой путь, когда чувствую угрозу, что меня вот-вот бросят. Делаю так, чтобы уйти первой.

— Неудивительно, что люди вас ненавидят, — произношу я.

При этих словах она вскидывает голову.

— Спасибо за видение! — Я вылезаю из машины, вытаскиваю с заднего сиденья велосипед. — Счастливо оставаться!

Громко хлопаю дверью, оставляю велосипед и поднимаюсь по гранитным ступеням в полицейский участок. Подхожу к сидящей в стеклянной кабинке дежурной. Она всего на пару лет старше меня, только недавно закончила школу. На ней растянутая футболка с логотипом полиции на груди, и у нее слишком сильно подведены глаза. На мерцающем экране компьютера я вижу, что она сидит на своей страничке в «Фейсбуке».

Я откашливаюсь. Знаю, что она слышит меня, поскольку в разделяющем нас стекле есть небольшая решетка.

— Здравствуйте! — говорю я, но она продолжает печатать.

Я стучу в стекло, она скашивает глаза в мою сторону. Я машу рукой, пытаясь привлечь ее внимание.

Звонит телефон, она отворачивается, как будто я пустое место, и берет трубку.

Могу поклясться, что именно из-за таких, как она, мое поколение заслужило плохую репутацию.

Ко мне подходит вторая дежурная. Невысокая плотная женщина постарше, фигурой похожая на шар, с химической завивкой на белокурых волосах. На груди у нее бейдж «Полли».

— Я могу вам помочь?

— Будьте так добры, — отвечаю я, улыбаясь своей самой взрослой улыбкой, потому что какой взрослый будет воспринимать серьезно заявление тринадцатилетней девочки, которая говорит, что хочет сообщить об исчезновении, которое произошло десять лет назад? — Я хотела бы поговорить со следователем.

— На предмет чего?

— Сложно объяснить… — начинаю я. — Десять лет назад в слоновьем заповеднике погибла смотрительница. Это дело вел Верджил Стэнхоуп… и я… мне нужно побеседовать с ним лично.

Полли поджимает губы.

— Как тебя зовут, милая?

— Дженна. Дженна Меткаф.

Она снимает с головы микрофон и скрывается в задней комнате, которую мне не видно.

Я изучаю стену, на которой развешены фотографии пропавших людей и имена тех, кто не платит алименты. Если бы десять лет назад на эту стену вывесили фотографию моей мамы, стояла бы я сейчас здесь?

С моей стороны стекла появляется Полли, входит через дверь, на ручке которой кодовый замок. Ведет меня к ряду кресел, усаживает.

— Помню я это дело, — говорит она.

— Значит, вы знакомы с детективом Стэнхоупом? Как я понимаю, он здесь больше не работает, но я решила, что вы можете подсказать, где его найти…

— Даже не знаю, как тебе с ним связаться. — Полли мягко кладет мне руку на плечо. — Верджил Стэнхоуп погиб.

Дом, где проживает мой отец после всего, что произошло, лишь в пяти километрах от дома моей бабушки, но я там нечастый гость. Тяжело ходить туда потому, что: а) там всегда воняет мочой; б) на окнах наклеены вырезанные снежинки, или фейерверки, или тыквы со свечками внутри, как будто это детский сад, а не больница для душевнобольных.

Заведение называется «Хартвик хаус», что сразу навевает мысли о драме, которую транслировало государственное телевидение, а не о жестокой реальности с накачанными лекарствами зомби, которые смотрят в холле кабельный канал «О здоровой пище», в то время как санитары разносят крошечные стаканчики с таблетками, чтобы пациенты не буянили, или с завалившимися на подлокотники, сидящими безжизненными кулями в инвалидных креслах больными, которые отходят после электрошоковой терапии. Когда я прихожу туда, то редко испытываю страх — скорее, в глубине души, подавленность при мысли о том, что мой папа, которого в кругах защитников животных считали кем-то вроде Спасителя, сам себя уберечь не смог.

Лишь однажды я не на шутку испугалась. Мы с папой играли в холле в шашки, когда через двойные двери с кухонным ножом в руке ворвалась девочка-подросток с сальными волосами. Понятия не имею, где она его взяла; все, что можно считать оружием, — даже шнурки! — здесь запрещено или спрятано в шкафах, которые охраняются не хуже острова Райкера[8]. Как бы там ни было, ей удалось обойти охрану. Она ворвалась в холл с безумным выражением лица и уставилась прямо на меня. Потом замахнулась, и в меня полетел нож.

Я втянула голову в плечи и ни жива ни мертва сползла под стол. Прикрыла голову руками и попыталась исчезнуть, пока крепкие санитары связывали девочку и кололи ей успокоительное, а потом несли назад в палату.

Думаете, кто-то из медсестер подошел спросить, как я? Все были заняты другими пациентами, которые кричали и бились в истерике после происшествия. Я продолжала дрожать, но все-таки набралась смелости и выглянула из-под стола, а потом уселась на свое место.

Отец не кричал и не бился в истерике. Он делал ход.

— Я в дамках, — сказал он, как будто ничего и не произошло.

Я не сразу осознала, что в его мире — где бы он ни находился — действительно ничего не произошло. И мне не стоит злиться на него за то, что ему плевать, что сумасшедшая девица едва не разделала меня, как индейку на День благодарения. Нельзя винить человека, если он искренне не понимает, что его реальность и твоя не совпадают.