Голос аббата громыхал, как глас небесного судии. Никто не осмеливался даже шевельнуться. Аудитория вся превратилась в слух. Мари со слезами на глазах смотрела на распятие над алтарем. Выдержав паузу, чтобы его слова лучше запечатлелись в умах прихожан, аббат продолжил:

— Доктор Меснье… Вы готовы обвинить его, вы его подозреваете, вы на него клевещете… И все это из-за каких-то писем! И не смотрите на меня такими невинными глазами, вы прекрасно знаете, о чем идет речь! Я говорю об анонимных посланиях, которые уже некоторое время переходят из рук в руки, распространяя ложь, сея раздоры и огорчения… Кто же осмелился написать этот донос? Без сомнения, тот, чей разум затмили зависть и ненависть. Но и этого ему показалось недостаточно! Он ополчился и на супругу нашего славного доктора! Вы ведь все ее знаете, верно? И в ее порядочности вы стали сомневаться! Но по какой причине? Я привык думать, что доброта, милосердие, щедрость и преданность есть добродетели, которые вызывают лишь восхищение и благодарность. И я не преувеличу, если скажу, что все они присущи Мари Меснье, которая учительствует в этой общине уже больше двадцати лет. Многие из вас восхваляли ее достоинства. Но хватило нескольких желчных обвинений, и вот результат — имя порядочной женщины втаптывают в грязь! Неужели я должен стыдиться своих прихожан? Ведь эта женщина, воспитав четверых детей, добрых католиков, не сочла возможным отдохнуть от праведных трудов! Она взяла в семью сироту, невинное дитя, дочку прекрасной женщины, погибшей от немецкой пули… Так почему же к этой девочке следует относиться не так, как к другим воспитанницам приюта? Разве она не имеет права на любовь, образование и заботу?

И вот я говорю вам: сегодня Адриан и Мари Меснье — жертвы. Мало того что некто стремится испортить им жизнь, но и вы — соседи, знакомые — вы позволили этому дурному поветрию, которое проникло в наши почтовые ящики, помутить свой разум и отравить свои сердца!

Аббат Бурду помолчал, чтобы перевести дух. С высоты кафедры он метал гневные взгляды, щеки его раскраснелись. Оценивая эффект своих речей, священник переводил взгляд с одного лица на другое, ожидая увидеть на них раскаяние, осознание низости мыслей, обуревавших этих людей… Наконец он продолжил все таким же громоподобным и твердым голосом:

— Прошу вас, жители Обазина, и в особенности те, кто повернулся к нашим друзьям Мари и Адриану спиной, я вас заклинаю: в будущем уничтожайте не мешкая эти послания, написанные человеком со столь черной душой! Сжигайте их! Не оскверняйте свой разум чтением этих пасквилей! Не опускайтесь до распространения клеветы, ибо стыд и бесчестье падут и на вас. Пускай Обазин снова станет гаванью мира и покоя! Это в вашей власти! И пускай наш дорогой доктор и его супруга поскорее забудут о тех испытаниях, через которые им пришлось пройти. Да пребудет с вами всеми Господь и да поможет вам эта проповедь стать на путь истинный!

Мари опустила голову, не решаясь посмотреть на лица прихожан. Она боялась, что может на них прочесть не то, чего бы ей хотелось. Адриан, наоборот, выпрямился и улыбкой поблагодарил святого отца, который так пылко их защищал. Удовлетворенная проповедью, Нанетт улыбалась одними уголками губ; она ни минуты не сомневалась, что речь аббата Бурду принесет свои плоды.

Священник спустился с кафедры и прошел к алтарю. В этот день во время мессы ощущался небывалый энтузиазм. Прихожане думали об услышанном, и многие из них будто очнулись от дурного сна. Как если бы аббату магией своей проповеди удалось вернуть их к обычной мирной жизни, которую недавно потряс злонамеренный и пагубный ураган.

Когда девочки-сироты под аккомпанемент фисгармонии, клавиши которой вибрировали под тонкими пальцами мадемуазель Мори, запели «Ave Maria», все почувствовали, что зло, бродившее от двери к двери всю неделю, наконец рассеялось.

Мать Мари-де-Гонзаг вздохнула с облегчением. Она была счастлива, снова увидев на лице своей подопечной улыбку. Мари послала ей полный признательности взгляд. В ее глазах все еще блестели слезы, но в сердце зарождалась радость… и надежда!

***

— Говорю тебе — это правда! — воскликнула Мелина. — Я их читала, эти письма! После обеда, когда Нанетт спала. Я была в доме одна, вот и порылась в комоде мамы Мари и нашла их!

Камилла недоверчиво смотрела на приемную сестру. Девочки, устроившись в кухне перед печкой, оживленно спорили уже четверть часа. И тема их разговора была весьма щекотливой.

— То есть ты утверждаешь, что кто-то обвиняет моего отца в сотрудничестве с немцами во время войны? — сердито спросила Камилла. — Но почему тогда мама мне ничего не сказала? И Матильда, похоже, тоже не в курсе! В четверг она забрала меня из пансионата на прогулку, и, поверь мне, она была очень веселая! Если бы у родителей были неприятности, Матильда бы знала! И Поль с Лизон тоже!

Мелина в исступлении подняла глаза к потолку. Вскочив со стула, кажущаяся еще более худенькой в своей детской пижамке, она топнула ногой:

— Тебя ведь целую неделю нет дома! А я-то вижу, что в доме творится что-то странное! Мама Мари все время грустная, папа Адриан еще больше поседел. Нанетт так и сказала за столом. А люди всегда седеют, когда у них неприятности! Камилла, нужно найти того, кто пишет эти письма! Это важно, потому что… ты не знаешь всего…

— А есть еще что-то? — чуть насмешливо спросила девушка.

— В одном письме меня называли безотцовщиной! Но это неправда, скажи, я ведь не внебрачный ребенок? Это не может быть правдой, потому что у меня есть… у меня есть родители! Мою настоящую маму звали Леони, мне это сказала мама Мари! Она даже дала мне фотографию, старую, на которой моей маме двадцать лет! Безотцовщина — это дети, у которых нет родителей, правда ведь?

Голос Мелины оборвался. Стараясь не заплакать, девочка потянула носом и повернулась лицом к печи. Видя ее состояние, Камилла не осмелилась ей больше перечить. Такую гадость о себе ее приемная сестра точно не могла придумать! Но это было так жестоко!

— Мелина, послушай! Конечно, у тебя есть родители, семья… Я тебе верю. Прости меня, но я правда подумала, что ты надо мной подшучиваешь. Только не плачь! Я теперь с тобой! И прошу, покажи мне эти письма!

Мелина обернулась и улыбнулась ей сквозь слезы. Смахнув их рукавом, девочка протянула Камилле руку. Они вместе поднялись на второй этаж. Перед дверью родительской спальни старшая сестра остановилась. Эта комната представлялась ей священным местом, и проникнуть туда в отсутствие родителей было настоящим святотатством. В нерешительности она обернулась к Мелине, готовая сказать, что передумала. Почувствовав колебания Камиллы, девочка потянула ее за руку:

— Скорее, месса уже заканчивается! Они вот-вот вернутся! Здесь, в ящике, под носовыми платками! Ну что, теперь ты видишь, что я не врала?

Камилла разрывалась между желанием все оставить как есть и любопытством. Последнее победило. Она взяла конверты и вынула письма. Прочла она их быстро.

— Но… Это ведь ужасно! — пробормотала она. — Родители должны были мне сказать… Они не имеют права скрывать от меня такое… Мне надоело, что меня считают ребенком!

— При мне они тоже ничего не говорили. Не хотели меня расстраивать, как я понимаю. Однажды вечером они говорили очень громко, и я встала с кровати, спустилась на пару ступенек и услышала, как Нанетт сказала, что это тот же человек, который отравил Юкки! Представляешь? Может, он и меня собирается отравить!

Мелина дрожала и от волнения, и от холода. Она забыла надеть халат. Камилла притянула ее к себе и стала растирать ей спину.

— Ты совсем продрогла, иди оденься! Давай положим письма на место и не будем подавать вида, что мы что-то знаем, ладно? Когда мама придет поцеловать тебя на ночь, веди себя как обычно! Обещаешь, Мелина?

— Обещаю! — сказала девочка. — Я целую неделю делала вид, что ничего не знаю… Главное — ты нас не выдай!

Камилла посмотрела на девочку и внезапно ощутила прилив нежности. Впервые она почувствовала к этому ребенку с красивыми, слишком большими для ее симпатичного кошачьего личика синими глазами, глубокую привязанность, усиленную искренним желанием позаботиться о ней, защитить. Смириться с появлением Мелины в семье оказалось для Камиллы непросто. Ей захотелось попросить прощения за свое поведение, часто авторитарное, и за свою подозрительность.