— Что надо вам, королевские слуги? — смело спросил я их.

— Слушай, сын Македамы! — ответил их начальник. — Ты должен передать нам жену твою Макрофу и твоих детей, Умслопогаса и Наду. Таков приказ короля!

— Умслопогас, — отвечал я, — ушел за пределы королевской власти, ибо его нет в живых, жена же моя Макрофа и дочь Нада находятся у племени свази, и королю придется послать армию отыскивать их! С ненавистной мне Макрофой пусть король делает, что хочет, я развелся с ней. Что же касается девушки, конечно, невелика важность, коли она умрет, — девушек ведь много, — но я буду просить о ее помиловании!

Все это я говорил беззаботно, ибо хорошо знал, что жена моя с ребенком вне власти Чаки.

— Проси, проси милости! — сказал воин, смеясь. — Все остальные, рожденные тобой, умерли по приказанию короля!

— Неужели? — спокойно ответил я, хотя колени мои дрожали и язык прилип к гортани. — На то королевская воля! Подрезанная ветвь дает новые ростки, у меня будут другие дети!

— Так, Мбопа, но раньше найди жен, ибо твои умерли!

— В самом деле? — отвечал я. — Что же, и тут королевская воля. Мне самому надоели эти крикуньи!

— Слушай дальше, Мбопа, — продолжал воин, — чтобы иметь новых жен, надо жить, от мертвых не рождается потомство, а мне сдается, что Чака уже точит тот ассегай, который снесет тебе голову!

— Пусть так, — ответил я, — король лучше знает. Высоко солнце над моей головой, и долог путь. Убаюканные ассегаем крепко спят!

Так говорил я, отец мой, и правда, тогда мне хотелось умереть. Мир после всех этих утрат был пуст для меня.

После допроса моих спутников о правдивости моих показаний двинулись в путь, и дорогой я постепенно узнал все, что произошло в королевском краале.

Через день после моего ухода лазутчики донесли Чаке, что вторая жена моя Ананди занемогла и в беспамятстве повторяет загадочные слова. Когда зашло солнце, Чака взял с собой троих воинов и пошел с ними в мой крааль. Он оставил воинов у ворот, приказав им не пропускать никого ни туда, ни обратно, а сам вошел в хижину, где лежала больная Ананди, вооруженный своим маленьким ассегаем с рукояткой из алого дерева вождей.

Случилось так, что в хижине находились Нанди, мать Чаки, и Балека, сестра моя, его жена, пришедшие приласкать Умслопогаса. Но, войдя в хижину, они нашли ее полной других моих жен и детей. Тогда они отослали всех, кроме Мусы, сына больной Ананди, того самого мальчика, который родился восемью днями раньше Умслопогаса, сына Чаки. Задержав Мусу в хижине, они стали ласкать его, так как боялись, что иначе равнодушие их ко всякому другому ребенку, кроме Умслопогаса, возбудит подозрение остальных жен.

Когда они так сидели, в дверях вдруг мелькнула чья-то тень, и сам король подкрался к ним. Он увидел, как они нянчились с ребенком Мусой, а когда они узнали короля, то бросились к его ногам, славя его. Но он угрюмо улыбнулся и велел им сесть. Потом обратился к ним со словами:

— Вас поражает, Нанди, мать моя, Балека, моя жена, почему я пришел сюда, в хижину Мбопы, сына Македамы? Хотите, скажу вам: его я отослал по делу, а мне сказали, что его жена Ананди занемогла. Не она ли там лежит? Как первый врач в стране, я пришел излечить ее, знайте это, Нанди, мать моя, Балека, жена моя!

Так говорил он, оглядывая их и понюхивая табак с лезвия своего маленького ассегая; но они дрожали от страха, так как знали, что когда Чака говорит кротко, значит, он замышляет смерть. Нанди, Мать Небес, ответила ему, что они рады его приходу, ибо его лекарство наверное успокоит больную.

— Конечно, — сказал он, — меня забавляет, мать моя и сестра, видеть, как вы ласкаете вот этого ребенка. Будь он вашей крови, вы не могли бы его любить больше!

Опять они задрожали и молились в душе, чтобы только что заснувшая Ананди не проснулась и не стала бормотать в бреду безумных слов. Молитва их была услышана не небом, а землей, так как Ананди проснулась, услыхала голос короля, и ее больное воображение остановилось на том, кого она принимала за королевского сына.

— Ага, вот он! — сказала она, приподнимаясь и указывая на собственного сына Мусу, испуганно прижавшегося в углу хижины. — Поцелуй его, Мать Небес, приласкай. Как звать его, щенка, накликавшего беду на наш дом? Он сын Мбопы от Макрофы!

Она дико захохотала и опрокинулась на свою постель из звериных шкур.

— Сын Мбопы от Макрофы? — проговорил король. — Женщина, чей это сын?

— Не спрашивай ее, король! — закричали обезумевшие от страха мать и жена Чаки, бросаясь ему в ноги. — Не слушай ее, король! Больную преследуют дикие мысли, не годится тебе слушать ее безумные речи. Должно быть, околдовали ее, ей снятся сны!

— Молчать! — крикнул король. — Я хочу слушать ее бред. Может, луч правды осветит мрак, я хочу знать правду. Женщина, кто отрок сей?

— Кто он? Безумный, ты еще спрашиваешь? Тише, наклони ухо ко мне, говори шепотом, не подслушал бы тростник этих стен, не донес бы королю. Так слушай же: этот отрок — сын Чаки и Балеки, сестры Мбопы, ребенок, подмененный Матерью Небес, Нанди, подкинутый нашему дому на проклятие, тот будущий правитель, которого Нанди представит народу вместо короля, ее сына, когда народ наконец возмутится его жестокостью!

— Она лжет, король, — закричали обе женщины, — не слушай ее. Мальчик — ее собственный сын, она в беспамятстве не узнает его!

Но Чака, стоя посреди хижины, зловеще засмеялся.

— Нобела верно предрекла, я напрасно убил ее. Так вот как ты провела меня, мать! Ты приготовила мне в лице сына убийцу. Славно, Мать Небес, покорись теперь небесному суду. Ты надеялась, что мой сын меня убьет, но пусть будет иначе. Пусть твой сын лишит меня матери. Умри же, Нанди, умри от руки рожденного тобой! — И, подняв ассегай, он заколол ее.

С минуту Нанди, Мать Небес, жена Сензангаконы, стояла неподвижно, не проронив ни звука, потом, выхватив из проколотого бока ассегай, закричала:

— Чака, злодей, ты умрешь, как я! — И тут же упала мертвая.

Так умертвил Чака мать свою Нанди.

Балека, видя случившееся, повернулась и побежала вон из хижины в Эм-Тандени с такой быстротой, что стража у ворот не могла остановить ее. Когда она добралась до своего дома, то силы оставили ее, и она без чувств упала на землю. Но мальчик Муса, мое дитя, пораженный ужасом, остался на месте, и Чака, считая его своим сыном, тоже умертвил его.

Потом он гордо выступил из хижины, оставив стражу у ворот, и приказал отряду воинов, окружив весь крааль, поджечь его. Они поступили по его приказанию: выбегавших людей убивали, а оставшиеся там погибали в огне. Так погибли мои жены, дети, слуги и все случайно находившиеся у них люди. Улей сожгли, не пожалев пчел, в живых оставался один я, да где-то далеко Макрофа с Надой.

Говорят, Чака не насытился пролитой кровью, так как послал людей убить Макрофу, жену мою, Наду, мою дочь, и того, кто назывался моим сыном. Меня же он приказал посланным не убивать, а привести к нему живым.

Мне пришла в голову мысль, не лучше ли самому покончить с собой? Зачем ждать смертного приговора? Покончить с жизнью так легко, я знал, как это сделать. В своем поясе я тайно хранил одно снадобье. Тому, кто отведает этого снадобья, отец мой, не видать больше ни света солнца, ни блеска звезд.

Погибнуть от ассегая, медленно мучиться под ножами истязателей, или быть уморенным голодом, или бродить до конца дней с выколотыми глазами — вот что ждало меня, и вот почему я днем и ночью носил с собой свое снадобье. Настал час им воспользоваться.

Так думал я среди мрака ночи и, достав горькое снадобье, попробовал его языком. Но делая это, я вдруг вспомнил про свою дочь Наду, единственное дорогое существо, находящееся только временно в другой далекой стране, вспомнил про жену Макрофу, про сестру Балеку, пока еще живую по какому-то странному капризу короля. Еще одно желание таилось в моем сердце — это жажда мести. Мертвые бессильны карать своих мучителей, и если души их уже избавились от страданий, то руки не платят ударом за удар.