…Я провел с Виктором и Тишкой чуть больше часа, но был счастлив с ними. Потом мы попрощались, как я думал — навсегда. Но спустя несколько лет судьба снова забросила меня в те места. От посельчан я узнал, что Виктор давно уехал в город и последние годы Тишка ходил в стойбища один.

Он носил почту до глубокой старости. В любую погоду. То есть, шел под дождями и палящим солнцем, в убийственную жару и в пургу, под снегопадом.

— Теперь он совсем старый, слепой, целыми днями лежит у амбара, — сообщили посельчане. Один из них вызвался проводить меня на окраину поселка.

Тишка сильно сдал: бока ввалились, шерсть облезла, обнажив множество шрамов. Когда я подошел, он приподнялся, принюхался и вдруг заскулил, завилял хвостом — явно узнал меня.

— Надо же! — пробормотал я. — И общались-то всего-ничего, а вспомнил.

— Ничего удивительного! — хмыкнул мой спутник. — Собака запоминает три тысячи запахов.

Вот и все о Тишке. На этом с вами прощаются автор и герои его рассказа. Всего вам хорошего.

Любовь к животным

Подросток Лешка любил животных и собирался учиться на зоотехника, а пока работал конюхом и, вместе с возчиком пенсионером Иваном, катал на лошадях ребят. «Лошадник со стажем», Лешка два года с утра до вечера торчал в конюшне: чистил денники, в одни корыта насыпал корм, в другие наливал воды, и все время поглаживал лошадей и разговаривал с ними.

Конюшня находилась в конце парка и представляла собой старое продуваемое помещение с протекающей крышей; лошади постоянно простужались, но директор парка говорил Лешке и Ивану:

— Скажите спасибо, что выделяю деньги на закупку сена и отрубей. Ваша работа на кругу — убыточное дело. Очень убыточное. В праздники, в выходные дни еще туда-сюда, дает кое-какой доход. Но это пять-шесть дней в месяц, верно? А остальные дни? Сами знаете, в плохую погоду и одним рублем все оборачивается. А лошадей-то содержать надо и вам платить надо. А у меня карманы пустые, — директор выразительным жестом почти выворачивал карманы пиджака. — Так что ремонт конюшни отложим. До лучших времен.

В жаркие дни Иван часто отлучался к пивному ларьку и доверял упряжку своему малолетнему напарнику. Лешка подъезжал к будке-кассе, а там уже в нетерпении бурлила детвора. Ребята усаживались в тележку и Лешка гнал лошадь рысцой по аллеям. Обогнув болото, упряжка легко вбегала на покатое взгорье, и лошадь на мгновение останавливалась, как бы оглядывая открывающееся пространство, потом, запрокинув голову, неслась вниз; ребята визжали, захлебываясь встречным ветром, а Лешка, степенный, важный, покрикивал на лошадь и хлопал вожжами. На пятаке у будки-кассы притормаживал, кричал:

— Вытряхайтесь!

Ребята прыгали с тележки и, покачиваясь, ошалелые от гонки, снова бежали в очередь.

Парк имел двух жеребцов: списанного с бегов Голоса и степного табунного Сиваша. Голос был тихий, доверчивый, все время лез к Лешке целоваться, обжигая лицо горячим дыханием. Когда-то Голос бегал по ипподрому и считался одним из фаворитов, но потом его подвело зрение. Год от года он видел все хуже; в конце концов его и приобрели для работы в парке. После ипподрома, широких дорожек, шумных трибун и былой славы, бег на тихих аллеях казался Голосу скучным и постыдным занятием — неким тихим прозябанием, поэтому к катанью по кругу он относился безответственно и постоянно отлынивал от работы. Бывало, Иван его зовет, а он, хитрец, прикидывается, что не слышит, хотя имел отличный слух, а если и подходил, то симулировал болезнь, разыгрывал хромоту.

Любимец детворы Сиваш привык к вольной жизни и, несмотря на четырехлетний возраст, так и остался диковатым, строптивым; постоянно задирался к Голосу, доказывал свое главенство, при случае мог прижать, куснуть; завидев собаку или кошку, так и норовил ударить копытом. Из табуна Сиваша взяли в школу верховой езды, но там от перенапряжения он потянул ноги и его списали за негодность. Некоторое время он возил мелкие грузы на деревообрабатывающем заводе, потом его купил директор парка.

Сивашу было тяжело бегать, на ночь он ложился на больные ноги; Лешка делал ему массаж, растирал мазями, ставил спиртовые компрессы, но как бы Сиваш себя ни чувствовал, работу выполнял добросовестно и никто, кроме Ивана и Лешки, не видел его в унынии. Этот не сломленный дух, внутреннюю силу Сиваша чувствовал и Голос — куда бы Сиваш ни шел, безропотно следовал за ним.

Иван всячески поощрял Лешкину любовь к лошадям.

— Ты смекалистый, — говорил. — Но учти, в спешке многое теряется. А в нашем деле мелочей нет. Важно все: и как упряжку содержишь — смазал ли кожу, чтоб была податливой, не задубела, не потрескалась… И, конечно, лошадь всегда должна быть чистой, выхоленной.

Лешка воспринимал эти слова как приказ и все делал без колебаний, без оглядки. А старый возчик все наставлял:

— Учиться тебе надо, а то будешь всю жизнь на побегушках. Техникум хорошая задумка, но ты смотри дальше, не мешало б и в институт поступить. Цель ставь большую и иди к ней упорно. Я в тебя верю.

— Ерунда все эти институты, — брезгливо поджимал губы Эдик, заведующий аттракционами, большой любитель заграничных сигарет и вообще всего заграничного. — Век живи, век учись и дураком умрешь. Я без всякого высшего образования живу неплохо. Главное — вести здоровый образ жизни. Занимайся, Леха, спортом. Найди свой вид спорта. Спорт готовит к жизни, учит преодолевать трудности, дисциплинирует и вообще закаляет дух. Ну и само собой, расширяет круг интересов, общаешься с новыми людьми. А всю жизнь быть лошадником — нет, извините. Верховая езда — это еще туда-сюда. Это престижно, отвечает духу времени. А всю жизнь проторчать в конюшне — нет уж, извините.

Эдику было двадцать пять лет; хвастливый, нахальный, он ходил насвистывая, на его лице так и читался вызов всему и всем; от него резко пахло одеколоном — так резко, что при его появлении лошади чихали и фыркали. Целый день Эдик шастал от аттракциона к аттракциону — «давал ценные указания»; заметит девушек, подходит, рисуется:

— И как вам, ласточки, у нас нравится? Советую посетить павильон смеха. Могу проводить.

Жизнь Эдика текла как вечный праздник. К подчиненным он относился бесцеремонно и жестоко. Как все тупоумные люди, наделенные властью, требовал безоговорочного исполнения своих указаний, всякое неповиновение вызывало у него озлобление.

Однажды без ведома старого возчика и юного конюха, Эдик взял лошадей покататься с девицами. Вечером, когда сторож закрыл парк, Эдик пришел с двумя подружками, взял у сторожа ключи, седлал лошадей и чуть ли не до утра гонял, усталых после дневной работы, животных. Он загнал лошадей: на их мокрые от пота тела насели мухи, у Голоса изо рта шла пена, Сиваш еле стоял на дрожащих ногах.

Придя в конюшню, Лешка сразу увидел, что головы у лошадей опущены, шерсть взъерошена, ноги сбиты.

Лешка разыскал сторожа и, когда тот изложил суть дела, бросился к Эдику. Заведующий аттракционами встретил его подозрительным взглядом и, не успел Лешка открыть рот, отчеканил:

— Ты почему не на рабочем месте?

— Вы почему катались на лошадях? Кто вам разрешил? Какое вы имели право? — вскричал Лешка.

Эдик от неожиданности моргнул; он не привык, чтобы на него повышали голос, но подумал, что Лешка может пожаловаться директору, и неуклюже попытался вывернуться:

— Понимаешь, так получилось… Но ты об этом, смотри, никому…

Задыхаясь от негодования, Лешка направился к директору.

— Постой! — Эдик схватил его за руку. — Если пожалуешься, тебе здесь не работать, так и знай.

Лешка никого не боялся, кроме отъявленных бандитов. Эдик не был бандитом, тем более отъявленным; он был всего-навсего показушник, мелкий показушник и болтун. Поэтому Лешка все рассказал директору, и Эдику влепили строгий выговор. Но потом в конюшне пропало седло, оказалось продырявленным корыто. Лешка догадывался, кто это делает. «Но одно дело догадываться, другое — застать на месте преступления», — именно так заявил директор и добавил, что он, Лешка, попросту стал плохо относиться к своим обязанностям.