За ужином он был необычно взволнован, то и дело снимал и протирал очки.

— Комета — это тебе не фунт изюма съесть! — подмигивал мне. — Это не каждому удается увидеть. Можно прожить целую жизнь, но так и не увидеть ни одной кометы.

Когда стемнело, мы забрались на чердак; отец долго наводил трубу на небо и бормотал:

— Созвездие Весов, Рака, Лебедя…

Наконец воскликнул:

— Вот она, смотри!

Я приник к трубе — все черным черно.

— Ничего не вижу, — говорю.

— Как не видишь? — нахмурился отец и посмотрел сам. — Эх ты. А это что?! — он подтолкнул меня к телескопу.

На этот раз я разглядел маленькую светящуюся точку.

— Вижу! Комета!

— То-то и оно. Совершенно очевидно — комета! Красивое событие!

В другой раз, заметив, что я слоняюсь по лестничной клетке без дела, отец сказал:

— Неужели тебе нечем заняться? Знаешь, что самое страшное в человеке? Лень!.. Перебори себя, отбрось хандру, заставь себя трудиться, вот это будет победа! Самая почетная победа — над самим собой… Полезли-ка на чердак, что-то покажу — закачаешься!

— Что? — еле выдохнул я.

— Сейчас увидишь, — отец загадочно улыбнулся.

На чердаке, среди всякого хлама, он кивнул на бочку.

— Угадай, что это?

— Бочка.

— Хм! Ничего ты не понимаешь! Ну, какая же это бочка. Это для всех бочка. А для нас? Для нас это…

— Стол! — быстро подсказал я.

— Не-ет! — поморщился отец и повысил голос: — Корабль! Самый лучший в мире корабль! Необычной конфигурации. Давай, залезай, поплывем в разные страны.

Залезли мы в бочку, отец замахал руками.

— Отдать концы! Полный вперед!

Но вдруг взглянул на меня с укоризной:

— Как ты стоишь? Ну кто так нелепо стоит?! Подует ветер, и в итоге свалишься, как статуэточка, — он засмеялся. — Стрелять умеешь?

— Стрелять?

— Из лука? У тебя, вроде, есть лук?

Я кивнул.

— Тащи! Чего же медлишь? В путешествии голова должна варить как надо.

Принес я лук со стрелами. Снова залез в бочку.

— Приближаются пираты! Стреляй! — скомандовал отец и показал на белье, которое мать развесила для просушки (хорошо, что не тетя Зина!).

Я пустил стрелу — на белоснежном белье появилась вмятина.

— Дай-ка я тоже попробую, — отец выхватил у меня лук. — Пострелял, дай другим пострелять. И подвинься — ты заслонил мне весь вид, даже море не видно, не то что пиратов.

Он стал целиться и все поучает меня:

— Важно, как ты держишь лук. Крайне важно. Такая тонкость. По тому, как человек держит лук, можно сказать, какой он стрелок.

Отец спустил тетиву и промазал. А я прицелился и снова попал.

— Плохо, — сказал отец. — Очень плохо. Так не стреляют. Стрелять надо на большом расстоянии. И стрелы у тебя плохие. Они должны быть с оперением.

— Смотри! — перебил я отца. — Точки на белье! Теперь нам влетит от мамы.

— Думаешь? Но точки-то микроскопические. Хотя, пожалуй, и правда влетит. Нескладный поступок с нашей стороны, но как выйти из этого положения?

— Полезли на крышу. Мы потерпели кораблекрушение и попали на необитаемый остров.

— Здорово придумал! — отец хлопнул меня по плечу. — Давай, фантазируй еще, развивай воображение! Все существа на земле через игру познают мир.

Вскарабкались мы на конек крыши.

— Теперь подавай сигналы бедствия, — отдуваясь проговорил отец.

— Я не умею.

— Как не умеешь? Совсем не умеешь? Но надо подавать. Хоть тресни, а надо. Иначе мы умрем с голоду.

— Идите ужинать! — вдруг слышим снизу голос матери; она стоит около лестницы, и вдруг спрашивает: — Что вы там делаете?

— Да вот, — отец повел в воздухе рукой, — на остров приплыли. Хочешь, полезай к нам.

— Что за бесшабашные поступки?! Выставляете себя на посмешище. Слезайте сейчас же! Я думала, у меня один ребенок, а у меня их, оказывается, два.

— Не грешите преувеличениями, сударыня, — отозвался отец, а мне тихо бросил: — Ничего не поделаешь, придется слезать. Кое-чего она не понимает, наша мамка.

— Совсем ничего, — согласился я.

— Твой отец большой оригинал, — частенько слышал я во дворе. — В его голове одни чудачества. Ему легко живется.

А между тем отцу жилось далеко не легко. Будучи инженером-самоучкой (он закончил только курсы чертежников), ему все время приходилось заниматься самообразованием.

— Я вечный ученик, — говорил он, — всю жизнь учусь и не стесняюсь своих недочетов, ошибок, неумения.

Но отец был отличный практик — не случайно ему заказывали работу многие заводы. Так что по вечерам он не только смотрел в телескоп, но и чертил за доской, иногда до полуночи.

У отца было редкое качество — он радовался успеху других и, как никто, восхищался работой мастеров. Однажды дядя Матвей сделал нам полку; отец прибил ее на стену, сел напротив, подозвал меня.

— Полюбуйся! Не полка, а произведение искусства. Матвей Петрович не просто Мастер, он исключительный талант в области столярного ремесла. И яркий человек. Яркий и не шумный. Спокойно делает свое дело. Мы с тобой не смогли бы сделать такую полку никогда. Как бы ни пыжились. Вот так и нужно работать. Нужно делать или прекрасные вещи или не делать никаких. Не так важно, кто ты: столяр, инженер, живописец, куда важнее — отношение к работе. Ты должен быть прежде всего мастером своего дела. Такая немаловажная деталь.

Эту премудрость я не смог постичь.

— В сущности, — продолжал отец, — ценить мастерство очень просто: хорошая вещь та, на которую никак не насмотришься, и хороший кинофильм — когда выходишь из зала и становится грустно, что расстался с героями фильма…

Эта премудрость до меня дошла и, отягощенный новыми знаниями, я долго не мог подняться с дивана, а отец, после столь длинной речи, подошел к сундуку и достал свой музыкальный инструмент — трубу. Он всегда, когда волновался, играл на трубе; музыка на него действовала умиротворяюще. Отец играл всего две мелодии, и только при мне и матери, и никогда — при посторонних.

— Я всего лишь любитель, — говорил, — играю для души.

В тот момент его душа была переполнена возвышенными чувствами.

Всякий раз, когда отец играл на трубе, наша комната наполнялась приглушенными витиеватыми звуками: они напоминали журчание воды у колонки — та вода по деревянному желобу стекала в ручей, который заканчивался ярко зеленым болотцем с острыми травами; из болотца вытекал второй ручей — он впадал в Москва-реку… Слушая звуки трубы, я шел по ручью, плыл в реке, и как-то само собой, миновав огромное пространство, уже на пароходе бороздил океанские просторы, посещал далекие страны… Удивительный инструмент труба!

Отец играл легко, без напряжения; со стороны казалось, подуй, и у тебя получится не хуже, но когда я пытался что-нибудь сыграть, у меня ничего не получалось. Я дул изо всех сил, но вместо звуков из трубы вырывались хрип и стон.

До сих пор я отношусь к трубе с почтением. Ее звуки моментально поднимают настроение, если взгрустнулось, и наоборот — заставляют погрустить, если слишком развеселился.

На одно лето мать сняла комнату за городом, чтобы «подышать свежим воздухом и приобщиться к природе».

— Как там, Ольга Федоровна, обстоят дела со светом? Вы это выяснили? — поинтересовался отец (в некоторые моменты он шутливо называл мать по имени-отчеству. Мать, в свою очередь, тоже кое в какие моменты называла отца на «вы»).

— Со светом так, как везде, — отозвалась мать. — Электрическое освещение хорошее.

— Хм, я имею в виду солнечный свет, — прояснил отец. — За городом свет должен быть ярким, но не слишком. А то бывает солнце нестерпимо палит и в комнату течет жара, стоит изнурительный, удушающий зной. Это никак не способствует творчеству. А у нас с сыном обширные планы, в смысле творчества, — он подмигнул мне. — Я беру заказы двух заводов, а сын — бумагу и краски. У нас тьма планов.

Поселок располагался в отличном месте: с одной стороны к домам вплотную подступал лес, с другой — простирались луга, через которые петляли тропы к озерам. По субботам мы с отцом отправлялись на рыбалку — на рыбалку с ночевкой под открытым небом! На озера приходили вечером; я собирал сушняк, отец вылавливал две-три плотвички для ухи; мы разжигали костер, ставили рогульки, вешали котелок…