— Да что ты! — отмахнулась тетя. — Не меня благодари, а вон его! Это он связал!..

Девчонка на минуту онемела, улыбка с ее лица исчезла, покраснев, она опустила глаза и пробормотала:

— Какой ты молодец! Огромное тебе спасибо!..

Когда об этом узнали во дворе, ребята перестали меня ублажать подношениями, просить: «уговори тетю» — они просто требовали, чтобы я немедленно вязал. А тут еще пронесся слух, что я давно вяжу, и что моя тетя никогда и не умела вязать, и что у меня вообще нет никакой тети… Но в пик моей славы, встречаю улыбающуюся девчонку, а на ней кофта вроде бы моя, а вроде бы и не моя — вся подшита какими-то нитками.

— Что ты с ней сделала? — спрашиваю.

Улыбка девчонки перешла в кислую гримасу.

— Понимаешь, все время приходится подшивать твою кофту. Как надену, то тут то там расползается. У тебя какая-то странная вязка.

В это время мимо нас проходила моя тетя — каждый раз она возникала в самый неподходящий момент. Остановившись, тетя профессионально осмотрела кофту на девчонке и, обращаясь ко мне, сказала:

— Да, погрешности налицо. Видимо, ты не смог перейти огненную черту, — потом повернулась к девчонке: — Заходи вечером, перевяжу. Заодно поучишься сама. Каждая барышня должна уметь вязать. Вязание действует благотворно: успокаивает, дает время поразмышлять (почему-то тетю вязание совсем не успокаивало. Впрочем, может и успокаивало, трудно представить, какой бы она была, если бы не вязала).

За два вечера тетя перевязала мое неудачное творение. Неожиданно ее пальцы обрели прежнюю подвижность, во всяком случае с того дня она вязала ничуть не меньше, чем раньше. А рыжая девчонка стала ее постоянной ученицей. По словам тети, она перешла огненную черту легко, играючи, не получив ни малейшего ожога.

Зависть

Многие мои родственники были завистниками, можно сказать я жил в атмосфере всеразъедающей зависти. Так мать завидовала тете, которая блестяще вязала, лучше всех в нашем городке, а может быть и во всем мире. Тетя не оставалась в долгу и сильно нервничала от зависти, глядя как мать печатает на машинке. Отец, хотя и насмехался над дядей-холостяком, но втайне завидовал его здоровому образу жизни — самому отцу не хватало силы воли, чтобы избавиться от привычки курить и выпивать. Дядя-холостяк в свою очередь не на шутку завидовал славе своего брата-пожарного.

Видимо по наследству, и на меня однажды нахлынула эта проклятая зависть. Вначале это странное чувство не очень мучило меня, вселяло лишь беспокойство и раздражение. Я завидовал Генке, у которого были длинные руки. «Эх, мне бы такие руки, как у Генки, — думал я. — Уж я бы знал чем заняться. Длинными руками можно до всего достать. Свисают, например, из какого-нибудь сада яблоки, другим надо палку, чтобы их сбить, а длинной рукой — раз! Только протянул, и яблоко твое. Да что там яблоки! Все можно достать. С такими руками не пропадешь. Только Генка, дуралей, не догадывается об этом. Он увлечен волейболом — с утра до вечера знай себе по мячу лупит».

А ноги я хотел иметь Венькины. Он бегал как ветер, от всех мог убежать. «Нарву яблок и дам тягу. Попробуй догони!» — мечтал я и посмеивался над Венькой, который ходил на стадион, носился там как угорелый по дорожке. Я называл его «чемпионом мира по бегу среди старушек».

Еще я хотел иметь такие уши, как у Филиппа — большие, музыкальные. Будь у меня такие уши, я уж, конечно, первым заслышал бы сторожа в саду и дал бы драпака. Но Филипп и не подозревал о своих возможностях. Он занимался музыкой — без конца пиликал на скрипке.

«А голову неплохо иметь бы Петькину, — рассуждал я. — Петька, чудак, делает разные самокаты, а ведь с его смекалистой головой ничего не стоит смастерить какую-нибудь заводную машинку для сбора ягод. Пустил ее в малинник; она раз-раз, пособирала все ягоды, подъехала к тебе и ссыпала в карман».

Целыми днями я ходил взад-вперед по улице и всем завидовал. Все представлял, что сделал бы на месте своих приятелей. Обычно меня сопровождало штук пять дворовых собак; они по утрам поджидали меня у дома. Известное дело — дворняги любят тех, у кого полно свободного времени — всегда можно затеять какую-нибудь игру, осмотреть разные закутки, просто повозиться, что я и делал со своими лохматыми приятелями. Собакам же я доверял и свои сокровенные мысли о зависти. И они меня понимали. По-моему даже ухмылялись, когда мы встречали Генку, Веньку, Филиппа или Петьку.

Как-то прогуливаюсь с собаками, вдруг подходит весь взъерошенный Петька.

— Ты чего это все ходишь надутый? — спрашивает. — И все у заборов?

— Так, — говорю. — Смотрю. Думаю.

— Чего смотришь? Над чем думаешь?

— Да так…

— Завидую тебе! — вздохнул Петька. — Мне бы твое свободное время! Я бы многоместный самокат построил! Всем двором отправились бы в путешествие!..

— Все тебя в даль тянет, — хмыкнул я. — А между прочим, и здесь полно интересного. Совсем рядом, — я широко обвел рукой наши дома, сады и палисадники. Этим жестом я приглашал Петьку заняться конкретными делами, как подобает настоящему мужчине, а не какому-то мечтателю, который болтается в облаках. Но Петька не понял моего жеста, обиделся и отошел.

Осенью меня вдруг стала мучить зависть другого рода. Более серьезная, что ли. Эта зависть, словно яд, разъедала всю мою душу. Я завидовал Кольке, у которого была кожаная полевая сумка со множеством отделений. Завидовал Косте — его отец имел мотоцикл. По воскресеньям Костя с отцом отправлялись на рыбалку, и когда они мчали на сверкающей никелем машине, я прямо стонал от зависти.

В школе я завидовал отличнику Вадьке — ему все давалось так легко! Я корпел над учебниками, зубрил, делал шпаргалки, а он — только откроет страницу — уже все знает. Пятерка ему обеспечена!

Но совершенно особую зависть я испытывал, когда встречался с Надькой, той рыжей девчонкой, которой неудачно связал кофту. Эта зависть просто сжигала меня. Надька постоянно улыбалась; улыбка никогда не сходила с ее лица; по-моему, она улыбалась даже во сне. Обычно идет по улице, пританцовывая, что-то напевает, всем приветливо улыбается, со всеми здоровается по три раза на дню. От нее только и слышалось:

— Гена замечательно играет в волейбол. Я так люблю эту игру, — и расплывается в улыбке.

Или:

— Филипп — настоящий талант! Я так люблю музыку, — и пропоет что-нибудь и засмеется, да так, что зазвенит в ушах.

А уж Петьку она вообще считала гением; говорила, что на его самокате готова ехать хоть куда, и что вообще больше всего на свете любит путешествовать. И так постоянно: «это люблю и то люблю». И как не разрывалось ее сердце от такой огромной любви?! Меня прямо бесило ее любвеобилие и веселость.

Взрослые называли Надьку «девочкой с золотым характером»; ребята к ней так и липли — все хотели дружить с ней. От этого внутри меня прямо-таки бушевал завистливый пожар.

У меня с Надькой были сложные отношения. Как не встречу ее — хохочет мне прямо в лицо:

— Это твои телохранители? — кивнет на собак, которые плетутся за мной. — Вот просто интересно, от кого они тебя охраняют? — Потом посмотрит на меня как-то таинственно и добавит:

— Я так люблю собак, но почему они за мной не ходят? Только за тобой. Чем ты их заманиваешь?

— Ничем! — как я мог ей объяснить, что у меня с собаками много общего и что мы вообще понимаем друг друга с полуслова и с полулая. Именно с полулая — ведь я изучил и собачий язык.

Каждый раз после разговора с Надькой, я чувствовал — моя зависть переходит в злость. Из-за этой хохотушки Надьки я нервничал не на шутку.

Однажды при встрече Надька посмотрела на меня особенно таинственно и сказала без всякого хохота, только с легкой улыбкой:

— Завидую тебе! Все собаки к тебе тянутся. Наверно, ты хороший… Животные чувствуют людей…

Я хмыкнул — мне-то это было давно ясно.

— Завтра мама купит собаку, — продолжала Надька. — Поможешь мне ее воспитывать?

Надьке купили маленькую полупородистую собачонку пепельного цвета; ее назвали Ютой. Я, как специалист, подробно объяснил Надьке, чем кормить собаку, когда выгуливать, какие отдавать команды. Надька слушала предельно внимательно, при этом смотрела мне прямо в глаза и улыбалась.