— Вообще-то слушайте вашего учителя, он мастер зрелый и откровенный. И мой постоянный собутыльник (он совершенно не думал о моем авторитете).

Сергиенко подсаживался за стол к какой-нибудь девчушке и, подчеркнуто вежливо, спрашивал:

— Простите сударыня, это у вас что изображено?

От такого изысканного обращения пигалица смущалась, заливалась краской и сбивчиво объясняла. Сергиенко с серьезным видом кивал и просил:

— Вы не могли бы потом подарить мне этот рисунок? С дарственной подписью, разумеется?

— Ты невероятный счастливчик! — довольно искренне говорили писатели, имея в виду моих учеников.

По сути дела я действительно был счастливым, но конечно, не до такой степени, как они выражались.

— Ведите студии, литкружки, и будете такими же счастливыми, как я, — что еще я мог посоветовать?

Заходили художники: Леонид Бирюков и Владимир Нагаев и, оценивая работы, часто слово в слово повторяли мои слова, точно до этого стояли за дверью. Ученики подумывали — мы сговорились. Стоило немалых трудов убедить их, что очевидные вещи лежат на поверхности — и то, что приходит в голову одному, непременно придет и другому.

Как водится у художников, частенько мои дружки дурачились, изображали литературных персонажей. Бирюков заметив, что на него восхищенно смотрит какая-нибудь ученица, нарочито таращил глаза:

— Какое замечательное существо! — и корчил устрашающую гримасу: — Сейчас тебя съем!

— Я вас не боюсь! — отважно заявляла ученица, сраженная его артистическим обаянием.

Время от времени из кафетерия в студию влетали мои приятели-литераторы. Покашливая и покрякивая, вытирая вспотевшие лица, они впрыгивали на сцену и просили их нарисовать.

— Сразу тридцать портретов, если можно! — принимая позу Наполеона, кричали свежеиспеченные герои.

Студийцы с бурной готовностью откликались на все просьбы и, как истинные таланты, щедро раздаривали свои творения.

Среди гостей студии было немало просто любопытных и праздношатающихся ротозеев. Просто любопытные скулили от восторга, вежливо спрашивали:

— Можно посмотреть?

— Конечно, можно. Почему нельзя? — разжигая их любопытство, я приглашал широким жестом. — Заходите смелее! Дима Климонтович, спрячь оружие, не пугай зрителей!

Любопытные у каждой работы таращили глаза, испытывая невероятный прилив чувств:

— Красотища! Шикарно!

— Берите лист бумаги, садитесь, тоже порисуйте, — предлагал я, но любопытные спешно удалялись.

Праздные ротозеи обычно вываливались из ресторана и вели себя довольно назойливо. Особенно докучливым я говорил:

— Вы, наверное, из какой-нибудь проверяющей комиссии?

— Что вы, что вы! — встревожено махали руками ротозеи. — Мы просто так зашли, облагородить искусством души.

— Облагородить души весьма полезно, — важно изрекал я. — И надо это делать почаще, иначе души черствеют.

Ротозеи соглашались, с их лиц исчезала праздность и они с тоскливой завистью смотрели на нас, счастливчиков.

— Есть очень простой способ облагородить души, — продолжал я. — Взять и порисовать самим.

— Ой, что вы, что вы! — уже испуганно махали руками ротозеи и с непостижимой быстротой устремлялись к выходу.

Здесь самое время признаться — я начал эти очерки в надеждой поделиться опытом работы с детьми, но скоро убедился, что к общеизвестному мало чего могу добавить, и тогда решил просто записать некоторые моменты своей жизни и немного расцветить их выдумкой, чтобы повеселить друзей.

То, что нельзя забыть

С годами популярность изостудии ширилась, росла и цвела. К Новому году из ресторана и соседнего клуба нам делали заказы: рисовать гигантских зайцев, десятиметровых драконов. А однажды Киевская студия мультфильмов предложила нам сделать рисованный фильм и целый месяц ребята под руководством режиссера, который сразу объявил, что у него «трепетное отношение к детскому творчеству», корпели над всякими персонажами. Работали увлеченно, наивно полагая, что их труд даром не пропадет. Впоследствии оказалось, — из двух сотен рисунков режиссер использовал всего несколько штук, самых «трепетных», а на мой взгляд — далеко не лучших.

— Это профессиональная тайна, — объявил мне режиссер, — но вам, так и быть, ее открою. Видите ли, красивые вещи не всегда лучшие… Возьмем яблоко. Я всегда выбираю червивые — то, что ест червяк, то ем и я. Червяк не ошибется, выберет чистое, а не большое, красивое, выращенное на химии. Так и здесь. В этих, как бы не очень красивых рисунках, есть подлинность, чистота… В этом весь фокус.

Вот так рассуждал этот режиссер, носитель тайны; уходя, чтобы скрасить наше расставание, он подарил мне авторучку.

Из журнала «Творчество» пришла довольно молодая журналистка с фотографом внушительного вида. Два часа они мучили нас вопросами, фотографировали как бы «за работой». Понятно, в тот день мы ничего не сделали, только махали кистями для показухи. Да и что можно было сделать, если мальчишек подавило такое внимание, а девчонки больше думали о своем внешнем виде, нервничали, кусали ногти. И как можно работать, когда кто-то стоит над душой?

В пик нашей популярности с телевидения нагрянула орава осветителей и звукооператоров во главе с ведущим детской передачи по фамилии Фиолетов. Деловые, энергичные телевизионщики взбаламутили всю студию, все перевернули вверх дном.

— Напрасно вы это делаете, мы совершенно не готовы к такому повороту событий, — сказал я Фиолетову.

— Тем лучше! — Фиолетов хотел по-братски тряхнуть меня, но увидев мои страдания, сдержался. — Что может быть лучше живого эфира?! Непосредственности, импровизации?! Произвола творцов, сильных мастеров?!

— Мысль о непосредственности, импровизации вообще-то прекрасна, — вздохнул я, — но все-таки лучше набросать хотя бы какую-то схему действия.

— Не волнуйтесь! — махнул рукой Фиолетов. — Все будет весело, интересно. Дети — податливая глина, а что можно сделать из глины? Все можно сделать из глины!.. И потом, не забывайте, мы кое-что подрежем, подклеим. Будьте спокойны, все сделаем на высшем уровне. Проводите занятие как всегда, без напряга. А мы по ходу дела всех снимем.

Легко сказать — без напряга! Как будто нас каждый день показывают на всю страну! И эти приободряющие слова о глине! В общем, сняли. Но потом выяснилось, что передачу зарубил главный редактор. Он сказал:

— Дети прекрасны, а вот преподаватель не на высоте.

Действительно я выглядел беспомощно. Ну что я мог ответить на вопросы: «Вы хороший художник?», «Какие ваши иллюстрации самые известные?». Естественно, я говорил то, что было на самом деле: «Не очень хороший. Есть гораздо лучше». «Известных иллюстраций нет» и прочее.

Довольно интересными были наши выставки в фойе Дома литераторов. Собственно, что я говорю — «довольно интересными»! Это были впечатляющие, бурные события! Развешивать экспозицию помогал целый отряд родителей. Они вставляли работы в паспарту, вместе с учениками придумывали названия, делали надписи и в сильнейшем беспокойстве все норовили побольше выставить работ своих детей, но здесь я был начеку.

— Глупо выставлять все, — говорил я таким настырным родителям. — Есть правило: «Лучше меньше, да лучше».

— Подумать только! Я потрясена! — восклицала одна родительница, которая называла себя «чувствительной женщиной» и чуть что «потрясалась».

— Я потрясена! — бросала мне в лицо эта родительница. — Это бесчеловечно! Выставки так обогащают. Неужели вам трудно выставить все?! В фойе столько места! Можно все развесить, с неожиданным, обжигающим смыслом. Доставьте нам радость, что вам стоит?!

— Это скамеечная психология, — бурчал я и отбирал только «стоящие» работы и решительно отметал, «рубил» проходные, среднего достоинства.

— Какие все же несносные характеры у художников! — жаловалась другая родительница, называющая себя «женщиной, тяготеющей к покою». — У меня муж художник. Это не жизнь, а кошмар! Когда он работает, лучше не подходи — ты для него враг, не иначе. А не работает — еще хуже — я виновата, что ему ничего не приходит в голову. Просто ужас, а не жизнь!