— На пять тысяч американских долларов, — ответил Фоттхерт. — Зелененькие бумажки очень устойчивы.
— Вы разделяете точку зрения обер-лейтенанта? — спросил Ренау Нечипуренко.
Нечипуренко кивнул головой и осклабился в довольной улыбке.
— Так вот, Нечипуренко, — продолжал Ренау, — это задаток, аванс, мелочь. А сейчас нам еще придется потревожить ефрейтора Шульца. Он умеет сапожничать, а ваши сапоги, — и Ренау воззрился на кирзовые сапоги Нечипуренко, — явно нуждаются в ремонте.
— Да нет, сапоги у меня вроде крепкие, — ответил Нечипуренко и невольно взглянул на свои громадные ноги.
— Отдаю должное вашим крепким русским сапогам и, кстати, вашему неплохому знанию немецкого языка. (С приходом Фоттхерта они незаметно перешли на немецкий язык, которому Нечипуренко обучился в шпионской школе). Но немецкий язык вам в ближайшем будущем не понадобится, наоборот может вас подвести. А вот ваши сапоги вас, несомненно, выручат. В каблук нужно будет заделать небольшой запас бриллиантиков — так удобнее их хранить. Они понадобятся и вам, и еще кое-кому в тех местах, где вам придется обосноваться. Ясно?
— Так точно! — пробасил растаявший Нечипуренко. Он поклонялся одному богу — деньгам, и раз они у него будут — все остальное ему уже казалось нестрашным.
— Ну, а теперь слушай, — сказал Ренау, — что с тобой произойдет, после того как в тебя вселится душа Петра Афанасьевича Никезина. Мы тебя подбросим вместе с твоим замечательным аккордеоном на одну из дорог, где наступают русские, где-нибудь в районе Грюнвальда. Ты попадешь в госпиталь легкораненых. Там ты присмотришься к выписывающимся бойцам или старшинам, запомни, какие нам нужны приметы: рост средний, примерно сантиметра сто семьдесят два, волосы светлые, глаза голубые, худощавый. Постарайся выбрать такого, который имеет отличия и не имеет семьи. Постарайся узнать о нем, как можно подробнее. Ты определишь его направление, дашь нам точно знать приметы, фамилию, имя, время его отъезда из госпиталя, а остальное не твое дело. На связь можешь выходить в любое время. Сейчас всюду трещат рации, и твою передачу никто не засечет. Наши на приеме работают круглосуточно. А дальше живи, лечись, отдыхай до той поры, пока тебя не отправят в глубокий тыл. Ты получишь наши указания, где и когда обосноваться… Кличка твоя «музыкант», пароль — наша чудная старая песенка «Майн либер Августин». Ты ее очень мило играешь на аккордеоне. Запомни это. Вот все, что от тебя требуется. Понял?
— Понял, — скучным голосом ответил Нечипуренко. Он вспомнил, что сейчас ему предстоит неприятная процедура.
— Все, желаю успеха. И да хранит тебя бог, впрочем, я опять забыл, что ты коммунист и в бога не веришь. Фоттхерт, проводи его к Вилли, а сам возвращайся обратно.
Фоттхерт вышел с Нечипуренко и через несколько минут вновь вернулся в кабинет к Ренау.
— Ну, Фоттхерт, настала пора поставить все точки над «и». Завтра на рассвете мы отсюда уходим. Думаю, что к обеду здесь уже будут русские. Я — на запад, а ты — на восток. Вы пойдете в Грюнвальд, там уже русские, и тебе придется облачиться в форму советского лейтенанта, она на тебе, кстати, неплохо сидит. С собой возьмешь агента номер восемнадцать и, самое главное, с вами пойдет еще один лейтенант. В Грюнвальде вы сможете чувствовать себя в безопасности у свиноторговца Виттенберга, у него все в порядке. Никезина вы сбросите где-нибудь по пути, пусть сам добирается в местечко, где расположен госпиталь. Особого труда вам вся эта операция не доставит.
Дороги запружены и военными, и мирными немцами, В этом котле сейчас не поймешь, кто, куда и зачем идет, — тем лучше для нас с вами. Мы передадим Виттенбергу все, что сообщит новорожденный Никезин, если вы не сможете принять его передачу сами. Того, кого он вам пошлет, перехватывайте, сообразуясь с обстановкой, и вот тогда этот лейтенант, который отдыхает сейчас наверху, обретет свое новое воинское звание и новое имя. Как только это с ним произойдет, вы, Фоттхерт, можете уходить. С ним останется агент N 18, фрейлейн Луиза, она же сержант медицинской службы Татьяна Остапенко. Перед уходом организуйте в Грюнвальде какой-нибудь симпатичный взрыв, чтобы пострадало побольше русских или немцев — это все равно и, кстати, если это можно будет, изобразите взрыв как месть народа или преступление самих русских, в зависимости от обстоятельств. Это будет очень неплохо. В общем, Роберт, уходите из Грюнвальда с музыкой, вы это умеете.
— Вилли Пуура оставь там, у Виттенберга, пусть присмотрит за стариком и доведет дело до конца. Мы его оттуда потом вытащим. А не вытащим — невелика печаль, он грубиян и пьяница, а нам с тобой, Роберт, предстоит еще очень тонкая работа, мы еще повоюем. Почему ты не спрашиваешь меня, Роберт, где, как и за кого мы будем воевать?
— Если разрешите, то спрашиваю, герр гауптман. За что — мне понятно, — за наш фатерланд, но для кого? Вот это я пока не знаю.
— Я не могу тебе, Роберт, пока рассказывать всего, — сказал Людвиг фон Ренау, — но ты неглупый человек и поймешь то, что я тебе сейчас скажу. Тот парень, который пойдет с вами в Грюнвальд, а сейчас отсыпается на моей кровати, — американец, его зовут Боб Кембелл, и этим все сказано. Ну иди, тебе нужно хорошо отдохнуть.
Встреча на вилле «Эдельвейс»
Где-то грохотали взрывы, лязгало железо, слышались стоны, лилась кровь, полыхало зарево пожарищ, а здесь, на вилле «Эдельвейс», было так спокойно и тихо, будто и не шла на земле страшная война. В нежную зелень оделись деревья, из земли проступали робкие ростки луговых трав, открыли свои чашечки полевые цветы. Черный «Линкольн» тихо прошуршал шинами по гравию аккуратной дорожки и остановился у подъезда белокаменной виллы, утопавшей в вечерней тьме. Только в окнах первого этажа светился мягкий свет, отбрасывая желтоватые тени на кусты левкоев. Тотчас к машине подошли двое в штатском и пригласили пассажира войти в дом. Этим пассажиром был гауптман Людвиг фон Ренау, одетый на сей раз не в черный мундир войск СС, а в изящный штатский костюм. Макинтош и шляпу он оставил в передней. Его ввели в большую гостиную. Пол в ней был застлан громадным мягким ковром, скрадывавшим звук шагов.
В углу за низким полированным столиком в глубоком кресле сидел немолодой, уже начинающий полнеть человек, который курил сигару и рассматривал иллюстрации в каком-то журнале. Ренау нерешительно остановился.
— Подойдите сюда и садитесь! — пригласил его хозяин гостиной, не поднимая головы.
Ренау приблизился. Хозяин жестом повторил свое приглашение садиться.
— Красивая женщина, а? Красивая женщина! У вашего фюрера неплохой вкус! — заметил хозяин и протянул Ренау иллюстрированный журнал, на обложке которого была изображена немецкая киноактриса Ева Браун. — Вы любите красивых женщин, господин Ренау? — И не дожидаясь ответа, сам ответил за него: — Да, конечно, любите. Ведь вы, немцы, сентиментальный народ, и каждый из вас при виде первой встречной Маргариты готов стать Фаустом. Но, впрочем, — и он впервые поднял глаза на Ренау, — вы сами довольно красивый мужчина, поэтому вернее будет предположить, что женщины любят вас? Так, Ренау?
Ренау улыбнулся вместо ответа.
— Ну вот, — продолжал хозяин, — после того мы выяснили, что любите вы, я хочу коротко объяснить, что люблю я. Как все истинные коммерсанты или бизнесмены — это более точное слово, — я люблю деньги. Надо делать деньги, а уж деньги тебе дадут и Маргариту, и доктора Фауста. Вы разделяете мою точку зрения?
— В определенной мере.
— В какой?
— В большой мере, — ответил Ренау. — Я тоже в свое время имел отношение к коммерции, был неплохим коммивояжером и даже готовился стать пайщиком фирмы, производящей швейные машины.
— Ну, коммивояжером теперь для вас, насколько я понимаю, это слишком мелко, а пайщиком и акционером моей фирмы вы сможете стать, если сами проявите известные способности и товар, который вы внесете в качестве пая, будет в достаточной степени доброкачественным. Вас устраивает такой вариант?