По правилам игры, проигравший должен уступить свое место ожидающему. Майору очень хотелось взять реванш, но полковник Любавин настойчиво попросил передать ему кий. Спорить со старшим по званию не положено даже в биллиардной, особенно тогда, когда тот действует по правилам. И интенданту пришлось уступить.
— Пирамидку? — спросил Любавин.
— Пожалуйста, — согласился инженер-полковник.
— Давно не играл, — заметил Любавин, укладывая в треугольник шары.
— Я тоже, — отвечал полковник.
Но партнеры оказались достойными друг друга, хотя в конце концов проиграл Любавин.
— Еще по одной? — спросил Любавин.
— Пожалуйста, — ответил инженер-полковник. Но, подняв голову и посмотрев куда-то через плечо Любавина, сказал: «Одну минутку, я сейчас вернусь».
Любавин не обернулся. В небольшое зеркало, висевшее над столиком маркера, он заметил, как в дверях показалась высокая женская фигура. Ее заслонил прошедший в двери инженер-полковник. И больше Любавин ничего не увидел. Он отошел к стойке с киями и стал ждать возвращения своего партнера.
Семиреченко вызвала Татьяна. Она рассказала ему, что репетиция не ладится, виновата она сама, почему-то сегодня не в настроении и у нее получается все не так, как нужно. Партнер и руководитель ансамбля страшно нервничают и требуют, чтобы она еще репетировала час-полтора, а в двенадцать ей на ночное дежурство.
— Мое последнее ночное дежурство, — сказала Татьяна. — А мне так хотелось пройтись с вами, подышать свежим воздухом. И вы из-за меня проторчали целый вечер в этой курилке, — кивнула она головой в сторону биллиардной, в которой, несмотря на категорическое запрещение курить, столбом стоял дым.
— Очень печально, — заметил Семиреченко, — но не настолько, чтобы нервничать и подводить своих партнеров по ансамблю. А свежим воздухом вы еще вдоволь надышитесь в Киеве.
— Ну так вы хоть не страдайте в этой биллиардной, лучше погуляйте. Вы же сами говорили, что весь день работали.
— Весь день, и ночью еще есть о чем подумать, — ответил Семиреченко. — Сыграю еще одну партию и пойду.
— Итак, до завтра? — полувопросительно сказала Татьяна.
— Конечно, обедаем, как всегда вместе?
— Да, я буду свободна.
Они распрощались. Татьяна побежала наверх, а Семиреченко вернулся к ожидавшему его Любавину.
По пути на сцену Татьяна заглянула в комнату администратора и куда-то позвонила по телефону.
Играть Семиреченко расхотелось, и он спросил полковника, настаивает ли тот на реванше?
— Если вы, товарищ полковник, чем-нибудь заняты, то не очень, — ответил Любавин.
— Нет, просто хочу немного пройтись по воздуху. Душно здесь и накурено.
— Ну, что ж, последую вашему примеру, — заметил Любавин.
— Так пойдемте подышим вместе, если располагаете временем.
Они вышли. Разговор шел о разных мелочах. Семиреченко рассказал, что он приезжий, в Советабаде впервые, что ему очень нравится этот своеобразный, интересный город.
Когда они подошли к концу бульвара, полковник Любавин остановился и неожиданно сказал:
— А ведь мне нужно с вами побеседовать, Николай Александрович.
— Побеседовать? О чем? Простите, я вам не представился, откуда вы знаете мое имя и отчество?
— Ну, представлюсь вам я, и тогда отпадет необходимость объяснять, откуда я знаю ваше имя, отчество, фамилию и цель вашей командировки в Советабад. Полковник Любавин Анатолий Константинович, сотрудник Комитета государственной безопасности.
— Чему обязан вашим вниманием? — сухо спросил Семиреченко.
— А вот это я и хочу вам объяснить, но только в соответствующей обстановке.
— А что вы называете соответствующей обстановкой?
— Такую, при которой мы будем застрахованы от постороннего слуха. Так что лучше всего поговорим у меня.
— У вас? Это что? Официальный вызов?
— Это приглашение офицера и коммуниста, — спокойно произнес Любавин, — и в ваших интересах последовать этому приглашению. Впрочем, не только в ваших, товарищ инженер-полковник, но и в интересах Родины.
Дальше разговор продолжался в кабинете Любавина.
— Не буду спрашивать подробностей о том, зачем и почему вы приехали в Советабад. Знаю, что по важному государственному делу, и этого для меня достаточно. Но чтобы вы могли делать свое дело хорошо, приходится столь же хорошо и добросовестно трудиться и нам. Ясно, товарищ инженер-полковник?
— Если можно, ближе к делу, — стараясь говорить спокойно, произнес Семиреченко. — Я допустил какую-нибудь ошибку?
— Нет, но вы можете ее допустить.
— Не представляю, каким образом. О характере своей работы не делюсь ни с кем. Деловых бумаг с собой не ношу и не вожу, кроме обычных записей для памяти — адрес, номер телефона. Личных, документов тоже, вроде, не терял, они при мне.
— Я не собирался проверять ваши документы, Николай Александрович. Я очень хочу, чтобы вы меня правильно, совершенно правильно поняли.
— Объясните, пойму.
— Хорошо. Откровенный разговор, так откровенный. Вот эту фотографию вам хотелось бы иметь при себе? — и Любавин положил перед Семиреченко портрет Татьяны.
— Товарищ полковник, с каких пор вам поручено или доверено вмешиваться в личные дела офицеров? — грубо спросил Семиреченко.
— Николай Александрович, не надо, — мягко произнес Любавин.
— Чего не надо?
— Вот этой запальчивости, нервозности, злости… Я многого вам не могу сказать не потому, что не доверяю. Сам еще многого не знаю. Но то, что знаю, скажу, доверю под честное слово коммуниста. Надеюсь, я могу заручиться у вас этим словом.
Семиреченко молча кивнул головой.
— Тогда ответьте мне сперва на один вопрос. Прошу вас ответить честно и прямо и поймите, что это не желание влезть в чью-то душу из досужего любопытства, эта нечто более важное.
Семиреченко чувствовал, что этот полковник, которого он видит первый раз в жизни, против воли располагает к себе. И ему передалось состояние искреннего беспокойства Любавина.
— Спрашивайте, Анатолий Константинович.
Из того, что он был назван не по званию, а по имени и отчеству, Любавин понял, что разговор состоится.
— О чем же вам говорит эта фотография?
Семиреченко взял в руки карточку Татьяны Остапенко, посмотрел на нее так внимательно, будто видел в первый раз, и сказал: «Что она мне говорит? Что ж, скажу. О том, что пора мне перестать быть вдовцом, хоть это несколько и смешно в моем возрасте. И еще о том, чтобы эти грустные глаза повеселели, улыбались, улыбались мне. Она ведь тоже очень одинока и перенесла большое горе. Бывает ведь так: встретятся люди случайно, поговорят два часа, а сойдутся на всю жизнь».
— Спасибо за откровенность и доверие, Николай Александрович, — сказал Любавин. — Мужайтесь. То, что вы от меня услышите, будет для вас, судя по всему, тяжело, убийственно тяжело.
— Не надо предисловий, Анатолий Константинович, я видел немало тяжелого. Говорите.
— Скажу. Татьяна Остапенко не та, за кого вы ее принимаете. Никакая она не Татьяна и не Остапенко. Все гораздо сложнее и гораздо проще. Эта женщина-шпионка. Она заброшена к нам из-за кордона в войну, и вы только один из объектов, за которыми ей приказано ее хозяевами охотиться.
С побледневших губ Семиреченко сорвалось только одно слово: «Доказательства!..»
— Я имею возможность представить вам только одно доказательство — это честное слово коммуниста и офицера советской разведки, что сказано мною сейчас, неопровержимо точно.
— Не имею оснований не верить вам, и все-таки все это мне кажется невероятным. Я много прожил и так ошибаться в людях…
— Нужно верить. Необходимо. Более того, вам нужно набраться мужества, чтобы помочь и самому себе, и нам. Вы очень близки друг с другом?
— Смотря что вы вкладываете в понятие «близки». Нами было сказано друг другу главное, а во всем остальном — рукопожатие на трамвайной остановке. Я очень скоро должен уехать. Что ж, я уеду один.
— А вот этого нам как раз не хотелось бы.