— Конечно, — говорю я, чтобы его успокоить.

Он подозрительно смотрит на меня.

— Иностранцы испытывают отвращение к охоте.

— Это не обо мне, — вру я. Похоже, я собираюсь несколько поступиться своими принципами. — Я шеф-повар и люблю готовить дичь.

Впервые он кажется заинтересованным.

— Шеф? У вас свой ресторан в Англии?

— Я работала в чужом ресторане. Мой муж считает, что когда-то мне следует открыть свой ресторан в Ле Ражоне. Возможно, охотники могли бы поставлять мне дичь.

— Хм. Может быть. Обожаю жаркое из дикого кабана…

— Что ж, тогда я когда-нибудь приготовлю его для вас.

— Хм-м.

Людовик немного оттаивает. Он уже не кажется таким напряженным, когда он ведет нас по тропе.

Он даже предлагает остановиться, чтобы посмотреть на долину сверху.

— Если я расскажу вам, как это все когда-то выглядело, вы мне не поверите. Террасы по всему склону до реки — оливковые деревья, виноградники, вишневые сады. Оросительные каналы. Каштановые рощи. Вся земля ухоженная и чистая. Война все это поломала. Люди были вынуждены уезжать отсюда, чтобы найти работу. Они больше не вернулись. А мы, те, кто остался, не можем бороться с разрастающимися вереском и ежевикой. Бóльшая часть этой земли сейчас — это просто maquis[26], заросли кустарника, которые годятся только для жизни диких кабанов.

Он смотрит на холмы и долины глазами, которые видят в них не только неиспорченное очарование, каким все это представляется мне, а что-то совсем другое.

— Природа возвращается, — наконец произносит он. — Природа сильная. Но она нуждается в том, чтобы ею управляли. А мы… мы стали старыми и слабыми.

***

Когда здесь дует ветер, возникает он ниоткуда. Он бросает песок в глаза, бьет в лицо. Это не похоже ни на что, с чем мне приходилось сталкиваться раньше.

Мы направляемся в Эг, чтобы представиться мэру. Пока мы едем, ветер бьет в бок машины, словно кулаком, и бросает в нас песком и щебнем. Невозможно определить, откуда он дует: часто кажется, что он вертится по кругу.

Мы катимся по серпантину, где дорога разворачивается на сто восемьдесят градусов. За Рьё открывается красивый вид: отсюда можно увидеть всю долину с широкой серебряной полоской реки Эг и коридором плодородных земель вдоль ее берегов. Эта земля по-прежнему с любовью возделывается. После всей той дикости, в которой живем мы, это кажется райским порядком.

Дорога снова и снова возвращается к одной и той же картине полей, виноградников и садов, которые с каждым ее поворотом становятся все ближе. Я думаю о Людовике и его исчезнувшем мире. В этих краях твоя способность к выживанию определяется тем, какой уклон у твоего участка, насколько он закрыт от ветров, какой толщины на нем слой плодородной почвы. Фермеры уже вынуждены были уйти со склонов холмов. А эта долина, в свою очередь, превратилась в малоплодородные земли.

У меня бывают хорошие дни и плохие. Сегодня — плохой.

По всей деревне я везде вижу детей, как будто их сюда специально нагнало ветром. Совсем малыши, ковыляющие на своих пухлых ножках, младенцы в колясках, детки постарше, устраивающие истерики посреди улицы. Их мамы злятся, ругаются, выбиваются из сил. При этом само собой разумеется, что дети у них нормальные.

— Муниципалитет должен находиться на площади, — говорит Тобиас.

Рядом с ним мы видим школу, перед которой на ветру играет детвора.

Я думаю: она никогда не будет ходить в эту школу, она никогда не будет играть в этом школьном дворе, она никогда не выучит французский…

Подъезжают мамы, чтобы забрать своих детей из школы. Маленькая девочка с разбегу бросается на руки маме и тут же взахлеб начинает рассказывать, как у нее прошел день. Я исключаю возможность того, что Фрейя когда-нибудь сможет сделать то же самое.

Увидев Фрейю у меня в перевязи, мама девочки встречается со мной глазами и улыбается, как это бывает между двумя женщинами с детьми. Нарушения у Фрейи еще не так заметны. Я считаю, что, если самой рассказывать людям о таких вещах, это вызывает исключительно неловкость. Если можно не говорить, я этого не делаю, хотя и понимаю, что долго утаивать у меня не получится.

— Она родилась немного недоношенной? — спрашивает женщина, которая уже почувствовала, что с моим ребенком что-то не так. Я киваю: это лучше, чем врать, и легче, чем что-то объяснять.

— Ловите момент и наслаждайтесь этим временем. Оно проходит так быстро; скоро выйдет на следующий этап.

Я снова киваю, почувствовав спазм грусти, потому что для Фрейи это никакой не этап, а так будет всю жизнь.

Мэр находится в своем кабинете. Когда мы заходим к нему, он пожимает нам руки и говорит:

— Ле Ражон, вы купили Ле Ражон. Прекрасное поместье. Я не могу дать вам водопроводную воду. Вы должны будете выкопать колодец. Это лучше всего. А вода из деревни — это невозможно!

— Вообще-то мы пришли, чтобы просто поздороваться.

— Я очень рад с вами познакомиться. И советую вам сразу выкопать колодец, не откладывая это на потом.

Через десять минут мы снова стоим на продуваемой ветрами площади. И растерянно смотрим друг на друга.

— Хм, немного напоминает сюжет из «Жан де Флоретт»[27], — говорит Тобиас.

Мы задерживаемся возле мемориала жертвам войны с впечатляющим списком погибших в двух мировых войнах. Но затем на нас обрушивается особенно неистовый порыв ветра. Тобиас хватает меня за руку и тащит в кафе.

— Здравствуйте, Ивонн, — говорит он хозяйке.

У него есть своя фишка: он выясняет, как кого зовут, и обращается к людям по имени — в этом часть его обаяния. Он уже успел выяснить, что Ивонн двадцать два года и что это кафе помог ей открыть ее отец, мясник. При виде Тобиаса ее полное лицо расплывается в улыбке.

За прошедшую неделю у меня было время привыкнуть к необычному вкусу Ивонн в отделке интерьера: сводчатый, выложенный камнем потолок, лес монументальных колонн из песчаника, французские кружева на узких, похожих на бойницы окнах, оловянные кувшины и пластиковые салфеточки, разложенные на натертых воском дубовых столах, массивный бар из ореха, каждый дюйм поверхности которого уставлен громадной коллекцией смеющихся фарфоровых поросят. Во время нашего первого посещения кафе Ивонн пригласила нас похлопать рукой по сводчатому потолку и колоннам из песчаника: оказалось, что все это сделано из гипса.

Есть в Ивонн что-то обворожительное. Она исключительно красива, причем это затмевает и ее художественный вкус, и ее пышные формы. Ее глаза и кожа какие-то прозрачные, и я ощущаю эту прозрачность также и во всей ее личности: все ее чувства сразу же открыты для всего мира. С ее соломенно-желтыми волосами и губами, как у херувима, она похожа на мадонну времен Ренессанса — этакая богиня в синтетическом спортивном костюме пятидесятого размера.

— Ветрено сегодня, — говорит Тобиас.

— Это tramontane, — говорит Ивонн. — Ветер, который дует три, шесть или девять дней.

— Э-э-э… Что?

— Если он дует один день, значит, он будет дуть три дня. А если дует и на четвертый, значит, будет дуть шесть. И так далее.

Мы с Тобиасом переглядываемся.

— Что-то многовато ветра.

— О да, Лангедок — самый ветреный район во всей Франции. Tramontane — это только один из ветров. Еще у нас есть le mistral, он жаркий, и le vent marin, который дует с моря и приносит влажную погоду, а также еще много других. Живя в Ле Ражоне, вы очень скоро будете знать их все.

Я выразительно смотрю на Тобиаса. Ивонн приходит ему на выручку:

— У меня сегодня есть кое-что особенное. Не хотите ли попробовать? — Она достает из-под прилавка большую палку сухой колбасы и начинает нарезать ее толстыми кусками. — Я сама приготовила ее из мяса черной горной свиньи. Она питается желудями и каштанами в лесу.