Между тем ректор, оттолкнувшись в своей речи от исходного пункта, стал успешно разъяснять, каким образом школа подготовляет юношей к вступлению в жизнь и каким образом она прежде всего формирует нравственность школьников.

— Наши великие учителя — греки и римляне, — воскликнул ректор, — полагали, что именно нравственность и является высшей и благороднейшей задачей образования, но для нас это лишь несовершенное и слабое наименование для конечной цели нашей! Ибо над нами сияет солнце откровения, и сквозь земные туманы мы видим иную высокую обитель. Перед нами светлая и прекрасная надежда — обрести это небесное отечество по ту сторону земной жизни. Вот это и обязывает нас воспитывать наших молодых людей так, чтобы они были не только гражданами, не только людьми, но и подлинными христианами. Так пусть же свет религии озарит науку, и тогда на путях ее мы узрим эту нашу конечную цель и те исходные истины, к которым мы неустанно стремимся!

Тяжелая дремота охватила школьников. Духота и длинная речь ректора, скучная, как проповедь в церкви, полностью доконала их.

Летнее солнце между тем пробивалось сквозь тонкие голубые занавески. И голубоватый цвет — цвет смерти и распада — падал на группу одетых в черное учителей, теснившихся по левую сторону от кафедры.

Учитель греческого языка Ёж стоял навытяжку и, видимо, спал. В школе вообще ходила легенда о том, что ему удается спать стоя. Старший учитель Абель лорнировал дам. Адъюнкт Борринг, казалось, выжидал удобного момента, чтобы приступить к очинке гусиных перьев. А Слепая кишка стоял, погруженный в раздумье, и при этом по привычке гримасничал, что забавляло школьников, так как гримасы его в данный момент являлись как бы ответом на христианскую речь господина ректора.

В общем, все учителя имели неподобающий вид — словно им все осточертело и они жаждут конца всей этой затянувшейся комедии.

Между тем голос ректора уже вибрировал от волнения.

— Что касается вас, мои дорогие коллеги, — сказал он, обращаясь к педагогам, — то вы посвятили себя воистину трудному и прекрасному делу — вести молодежь к вершинам знаний и к христианским идеалам. Так пусть же всевышний дарует вам силу, дабы и впредь вы с таким же усердием и любовью выполняли ответственнейшее дело вашей жизни. Примите личную мою благодарность и благодарность школы за этот истекший год. Пусть поможет нам бог снова встретиться здесь в добром здравии, дабы вновь приняться за работу во имя Иисуса Христа.

Затем ректор обратился в своей речи к самым маленьким школьникам. Он убедительно просил малышей покрепче освоить все заповеди христианской морали, чтобы в дальнейшем шествовать по путям добродетели, как приличествует христианским детям.

Здесь матери, сидящие в зале, пролили свои первые слезы, а добрый ректор с новой силой заговорил о детях вообще и о детском сердце и детской вере в частности.

Взволнованная речь ректора была закончена пламенной молитвой. И тогда все присутствующие в зале поднялись со своих мест и запели:

После этого ректор еще раз обратился с мольбой к всевышнему, и на этом торжество закончилось.

При выходе из зала возникла ужасная давка. Правда, школьникам велено было покинуть помещение в строгом порядке, по классам, и после того, как выйдут все гости. Но это приказание отнюдь не помешало многим школьникам повскакать со своих мест и, протаранив толпу дам, ринуться к выходу. И уж тут никакие силы не смогли бы противостоять этому движению.

Растроганные матери вышли, наконец, на школьный двор. Отцов было крайне мало.

Родители с умилением поглядывали на толпу молодежи, теснившуюся возле школы. Приятно было вспомнить чудесную речь ректора о воспитании школьников. Однако с одним пунктом речи родители никак не могли сейчас согласиться. Ректор в конце своей речи заговорил о равнодушии родителей к делам школы. Во всяком случае, в таком равнодушии нельзя упрекнуть присутствующих здесь родителей. В этом, пожалуй, можно обвинить тех, кто не явился сегодня. Например, не пришла фру Левдал, которая, кстати сказать, избегает бывать там, где можно услышать слово божие. А ведь муж этой дамы, к сожалению, считается эфором.

Школьный двор вскоре заполнился родителями и детьми. Положительные мальчики с табелями в руках чинно следовали рядом со своими мамашами. Мальчики иного порядка носились по двору, издавая дикие вопли. Некоторые из ребят, разорвав на клочки свои табели, топтали их ногами.

Четыре негнущихся фрака проследовали по двору на квартиру ректора, чтобы там вместе с преподавателями торжественно выпить по бокалу вина.

Абрахам шел домой со своим отцом. Профессор Левдал был все еще взволнован. Однако он спокойным тоном сказал сыну:

— Ты был прилежен, мой мальчик, и этим, я вижу, ты старался загладить свои ошибки. По этой причине мы не будем больше о них вспоминать. Помимо того, я замолвлю словечко ректору, чтобы и он не напоминал тебе о минувших событиях.

Абрахам вбежал в комнаты с радостным криком:

— Мама! Мамочка, я стал вторым учеником в школе!

Сияющая фру Венке бросилась к сыну. Она обняла его, расцеловала и принялась с ним танцевать. А когда профессор вошел со своим обычным восклицанием «Тише, дети!», он засмеялся, увидя, что происходит, и позвал танцующих к столу. Было подано вино. И это обстоятельство превратило обед в маленький семейный праздник.

Абрахам чувствовал себя беззаботной птицей. А когда профессор чокнулся с ним, ему показалось, что его отец — величайший и прекраснейший человек в мире.

Однако сегодня и к матери Абрахам чувствовал огромную привязанность, какой он уже давно не испытывал. Нет сомнения, он сегодня с одинаковой силой любил обоих, и это несказанно радовало его.

Что касается школьного происшествия, то оно казалось ему теперь темным воспоминанием, которое следует начисто забыть.

После обеда фру Венке рассказала мужу о том, где она побывала днем.

На это профессор с добродушной усмешкой воскликнул:

— Ну вот, я же говорил, что ты проявляешь исключительный интерес к этой фабрике!

Фру Венке засмеялась в ответ и больше ничего не сказала мужу. Сегодня она чувствовала себя удивительно счастливой.

Конфирмация Абрахама откладывалась из года в год. Вернее сказать, об этом деле в доме избегали говорить.

Профессор знал, что фру. Венке будет противиться конфирмации. Ведь она сказала, когда Абрахам был еще совсем маленький: он не будет конфирмоваться.

Левдал смолчал тогда, не стал возражать, однако подумал: «Придет время, и я позабочусь об этом». Не в характере профессора было заранее поднимать какую-либо сумятицу. По этой причине он и отложил это дело на последний срок. Но теперь Абрахаму пошел шестнадцатый год. А в городе, согласно обычаям, возраст этот считался крайним сроком для конфирмации.

Профессор твердо решил, что Абрахам будет конфирмоваться в этом году и что, стало быть, не позднее осени его следует записать к священнику.

И вот однажды утром, когда Абрахам ушел в школу, профессор сказал жене тем спокойным тоном, который, казалось, был весьма естествен для такого безапелляционного разговора:

— Мне думается, Венке, что мы должны в будущем месяце записать Абрахама к пробсту Спарре.

Фру Венке сидела перед зеркалом и причесывала свои пышные волосы. Но тут она, резко повернувшись на стуле, спросила мужа:

— Записать Абрахама? Куда? К пробсту Спарре? Боже мой, да ты о чем говоришь?

— Я говорю о конфирмации, мой друг. Разве ты забыла, что Абрахаму скоро исполнится шестнадцать лет?

— Я-то не забыла об этом, но, мне кажется, ты позабыл о нашем условии, что Абрахам не будет конфирмоваться.

— О нашем условии? Нет, Венке, такого условия у нас не было!

— Но я же сотни раз тебе говорила, что Абрахам не должен конфирмоваться.