— Должен быть, — ответила непоколебимая фрекен Фалбе.

Бедной фру показалось, что она теряет сознание. Однако гнев одержал верх. Она залилась краской, а глаза ее засветились всем, чем угодно, но только не кротостью. Она поднялась:

— Как вам не стыдно, фрекен Фалбе! Вот всегда вы так делаете. Теперь мне надо стереть резинкой запись в журнале — он испорчен, совсем испорчен! — и фру расплакалась от горя и досады.

— Что это значит? — спросила фрекен Фалбе.

— Вы прекрасно знаете, — рыдала фру, — раз есть ребенок, то вам надо было обратиться в «Общество помощи нуждающимся роженицам», а не к нам. И вы это прекрасно знали. Нет, вы это знали! Я убеждена в этом!

Фрекен улыбалась. Фрекен Фалбе действительно улыбалась несколько зло, спускаясь по лестнице. Знала ли она то, о чем говорила фру полицмейстерша, трудно сказать, во всяком случае она не пошла в «Общество помощи нуждающимся роженицам».

Напротив, она пошла домой, в Ковчег, и разыскала мам Спеккбом. Обе дамы хорошо знали друг друга и питали друг к другу большое уважение. Когда фрекен Фалбе бывало трудно оказать помощь какому-нибудь из найденных ею бедняков, она всегда знала, что мам Спеккбом выручит ее.

Мадам тоже очень высоко ценила фрекен Фалбе — больше всего за то, что она была единственным образованным человеком, выказывавшим неподдельное уважение к ее врачебному искусству.

Кроме того, мадам обычно утверждала, что, хотя фрекен и могла отдавать беднякам не так уж много, ни одна из благодетельниц города не приносила столько пользы, сколько она, и не была так любима.

Но когда мадам услыхала, что в помощи нуждается Блоха, она неодобрительно встряхнула своими буклями:

— От этого проку не будет, фрекен. Я-то знаю эту породу!

Мам Спеккбом так скучала без Блохи, что за каких-нибудь полгода почти что превратилась в старуху. Раскаиваться-то она, по-видимому, раскаивалась, но была существом слишком суровым и воинственным, чтобы признаться в этом.

Между тем фрекен Фалбе, не пугаясь буклей мадам, рассказала ей, как Эльсе жила последнее время. Она прилагала все усилия, чтобы не потерять Эльсе из виду.

С начала весны Блоха жила с молодым парнем с кирпичного завода — то за городом, то в городе, в одной из ночлежек, пользовавшихся дурной славой.

Но парень этот был ленив и к тому же, когда бывал в городе, беспробудно пил. Поэтому Эльсе очень страдала и, что еще хуже, за короткое время настолько изменилась, что когда фрекен Фалбе навестила ее и попыталась помочь ей и направить на истинный путь, то Блоха вызывающе расхохоталась и сказала, что обойдется без чужой помощи.

— Ну вот, видите, какова она, — пробормотала мадам.

Но теперь Эльсе была больна. Когда накануне фрекен Фалбе застала ее одну — Свенн не показывался уже много дней, — от ее вызывающего тона не осталось и следа, она плакала, была послушна и полна раскаяния.

Фрекен рассказывала об Эльсе так долго, что мадам совсем растаяла. Вечером Эльсе перенесли в Ковчег, и она вновь оказалась в своей старой постели в небольшой каморке, куда по утрам заглядывало солнце.

Вначале Эльсе не смела смотреть в глаза мадам. Но когда она вновь свыклась со старой обстановкой и особенно после того как худшее осталось позади и она родила мертвую жалкую девочку, — старая их близость с мам Спеккбом стала понемногу восстанавливаться.

— Но если ты, — сказала мадам в заключение их длинного разговора о минувших событиях, — после всего этого выкинешь какую-нибудь глупость, или убежишь, или хотя бы один-единственный раз пойдешь наверх к Пуппелене, то знай, что между нами все кончено — навсегда!

Эльсе была совершенно уверена в том, что такого больше никогда с ней не случится: слишком много уж она выстрадала.

А теперь ей было так хорошо!

Что же касается Свенна, то мадам сама обещала, что если он исправится и начнет работать, то она постарается помочь им пожениться.

Именно об этом Эльсе теперь и мечтала, лежа в своей постели, и, по мере того как от хорошего ухода и еды силы возвращались к ней, она, как и прежде, погружалась в свои мечты.

Но мечты эти были теперь непохожи на те грезы, которым она предавалась в прошлом, когда она лежала в своей девичьей постели, сама не зная толком, о чем мечтает.

Она не грезила больше о лошадях и лебяжьем пухе, она мечтала о маленьком домике у самого кирпичного завода, где бы они жили со Свенном, перед домиком стоял бы большой розовый куст, на котором росли бы те же розы, что и в саду кистера… О, когда она думала о розах кистера, она почти что чувствовала их аромат, — так хорошо она помнила его!

Эльсе была слишком молода и легкомысленна, чтобы долго горевать о том, что ребенок родился мертвым, и когда она встала и начала ходить, она почувствовала себя такой счастливой, какой давно уже не бывала. Красота вернулась к ней, глаза ее вновь обрели блеск, а фигура — полноту.

Однажды вечером, как только мадам ушла к своим больным, пришел Свенн.

Эльсе страшно перепугалась, потому что мадам строго-настрого запретила ей принимать его: она хотела сначала сама с ним поговорить.

Но она ведь не могла прогнать его, да он, конечно, и не позволил бы прогнать себя — ведь они так давно не виделись. Блоха успокоила себя тем, что решила рассказать об этом посещении мадам, когда та вернется домой, и Свенн остался.

Но она этого не сделала. В должный момент у нее не хватило духу, и Свенн стал навещать ее раз-другой в неделю — по большей части в субботу вечером.

Подозревала ли мам Спеккбом что-нибудь, она понять не могла. Но ее это мучило, и все же она не могла найти случая признаться. Чем дальше, тем труднее было ей открыться, и в конце концов у нее пропало даже малейшее желание честно рассказать обо всем мадам.

Июль и август были полны солнечного света. Крохотная часть его проникала даже в узкую улочку мам Спеккбом.

Блоха сидела у окна и, глядя на небо, долго-долго думала о Свенне, и о кирпичном заводе, и о сверкающих жемчужинах, отскакивающих от водяного колеса… и о розах кистера… она тяжело дышала… Чего бы только она не отдала за такую розу!

В следующую субботу Свенн принес ей одну такую розу. Их там множество, сказал он, запах их слышен уже по дороге, и они в этом году свешиваются через забор, так что даже не нужно перелезать.

Когда ему пришло время уходить — в половине девятого, чтобы мадам не застала их, — Эльсе решила проводить его до угла. Розу она держала в руке. Цветок совсем завял, и Свенн стал уговаривать ее пойти с ним и нарвать побольше.

Но она не соглашалась. Идя рядом с ним, она в двадцатый раз объясняла ему, насколько умнее было бы ей оставаться как можно дольше у мадам — тогда им, возможно, удалось бы к осени пожениться.

Свенн терпеливо слушал ее, и так они шли от угла к углу, поднимаясь к холмам за городом. А когда он увлек ее далеко за город, он обнял ее за талию и сказал:

— Не глупи, Эльсе! На что тебе эта мрачная больница? Посмотри, как здесь красиво, какой здесь чистый воздух!

Он снова был черен от солнца, горячая цыганская кровь играла на его щеках, и даже в сумерках было видно, как белеют его зубы. Он стоял, смелый, готовый в путь, и устоять против него было невозможно… Счастливая, забыв обо всем, Эльсе побежала с ним в тихую, прекрасную летнюю ночь.

— Я вам заранее говорила об этом, фрекен Фалбе! — кричала мам Спеккбом, наполовину с горечью, наполовину с торжеством в голосе. — Она останется здесь, я говорила, пока не выздоровеет, а потом сразу же убежит. Ведь я-то знаю эту породу! А к тому же, как я теперь слышу, он — этот ее парень — из цыган. Знала бы я это раньше, я ни за что не разрешила бы ему провожать ее в тот злосчастный вечер.

— Она еще, может, вернется, — возразила фрекен Фалбе.

— Пусть только попробует! — угрожающе воскликнула мадам.

— Но, мадам Спеккбом! Вы же ведь не собираетесь совсем отвернуться от нее?

— Собираюсь, и все тут, фрекен Фалбе, не будь я Карулине Спеккбом! Стыд и срам помогать тому, кто не хочет, чтобы ему помогали. Право, найдется немало таких, кто действительно нуждается в помощи.