Поэтическое восприятие колокольного звона преломилось у художника в образ юноши с котомкой за спиной. Утренний туман только рассеивается. Том Вирлирли, пишет автор, улыбаясь и прижимая руку к сердцу, смотрит на город. Это клятвенная присяга. Он сделает все. «Он – это само высокомерие юности, сама затаенность гордых мечтаний»…

Пройдут дни, продолжается в повести, и скоро мальчики, сами мечтающие о том, чтобы также с котомкой за плечами пройти в майское утро по предместьям города, по предместьям славы, будут распевать песенку о человеке, который сделал то, что хотел сделать, Томе Вирлирли!

И я был мальчиком, распевавшим эту песенку. И все мои сверстники ее в душе распевали, гоняясь за футбольным мячом и ощущая себя в предместьях славы и стремясь к ней всей своей неуемной юношеской душой.

«Затаенность гордых мечтаний» – вот струнка, которую автор задел в душе юных спортсменов совсем еще молодой Советской республики.

Он был первым писателем – и гордился этим, – который ввел в художественную литературу футбольную тему.

Сближение с Юрием Карловичем происходило постепенно. И в этом было какое-то предопределение. Как-то я наблюдал за ним целый вечер, но не знал, что это Олеша. Вот как это было. В ресторане «Метрополь», устав от застольного спора о футболе, в котором никто, как обычно, никому ничего не мог доказать, несмотря на то что все спорящие – Федор Селин, Константин Блинков, Валентин Прокофьев – в футболе далеко не новички, я заинтересовался сидевшей неподалеку компанией, тоже из четырех человек. Среди них один привлекал особое внимание своей внешностью. Его голова просилась на медаль. Широкий лоб мыслителя, крупные черты лица, с большим, чуть расширяющимся книзу носом, тяжелый подбородок и густая шапка каштановых волос придавали всему его облику породистую респектабельность. Впечатление незаурядности личности усиливалось от его совершенно раскованной манеры держаться в обществе, в особенности когда в оживленной компании вдруг раздавался взрыв развеселого хохота.

Заразительней всех смеялся именно этот человек с небрежной прической на своей скульптурной голове.

«Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!..» – отчетливо разделяя каждый слог, искренним и громким смехом отвечал он на какую-то, видимо, очень комическую историю, что в очередь рассказывали то сидящий от него слева человек с мясистым лицом и пухлыми губами, с густой шевелюрой рано поседевших волос, то сидящий справа моложавый человек, одетый в элегантный пиджак с модными по тем временам острыми плечами (я еще подумал – «вроде моих»), то размещавшийся напротив брюнет с надменно-ироническим выражением на лице.

Откуда я мог предполагать, что это был Юрий Карлович Олеша, сидевший в компании с Львом Никулиным, Валентином Стеничем и Валентином Катаевым. Они были молоды тогда. Непринужденное веселье за их столом вызывало зависть. Я с любопытством наблюдал за жизнерадостной четверкой, как будто предчувствуя, что в недалеком будущем не раз разделю с ними компанию за столом, а с одним из них завяжу прочный узел тесного многолетнего общения.

К их столу подошла высокая, статная барменша с подносом, уставленным ликерами и фруктами. Она была красива. Ее золотистая коса была уложена вокруг головы короной. Этот венец еще больше укрупнял ее фигуру с высоким бюстом. Большой поднос барменша несла царственной, неторопливой поступью.

Человек с головой мыслителя встал, поднял руки и, бережно охватив голову барменши у висков, поцеловал ее в лоб.

«Королева!..» – услышал я его поощряющий голос.

Однако удивил меня не голос и не поступок. Угадывалось, что весь эпизод дань чисто эстетическому началу. Барменша была действительно и лицом и статью очень хороша, поцелуй был символическим поклонением чистой красоте. Удивило же меня и даже чем-то обидело то обстоятельство, что для того, чтобы поцеловать женщину, мужчине пришлось приподняться на носках. Трудовое усилие поклонника снизило эффект. Получился поцелуй на цыпочках, – так у меня мелькнуло в голове. Породистая голова требовала более крупного постамента.

Но вместе с тем сила привлекательности этой личности не ослабела, даже после того, когда он, встав из-за стола, уходил из зала ресторана неторопливой, напоминающей чаплинскую, походкой.

– Все пропало, кроме чести, – услышал я напоследок его реплику, прозвучавшую как девиз, запомнившийся мне пожизненно.

На этом нити сближения с Юрием Карловичем не оборвались. Наоборот, наконец наступил день личного общения, к которому я подсознательно стремился давно.

Я стоял на углу улицы Горького возле кафе «Националы». Вдруг появившийся Александр Александрович Фадеев, здороваясь со мной, сказал: «Познакомься – Юрий Карлович Олеша».

Я обомлел: так вот кто это был тогда в «Метрополе»! Я сразу узнал его, несмотря на то что с первого «знакомства» времени прошло порядочно. Каштановые волосы сменили окраску: из-под шляпы выбивались посеревшие космы. Заметно поношенное пальто было застегнуто на одну верхнюю пуговицу и колоколом расходилось книзу. Но все равно притягательность личности ничуть не снижалась некоторой неряшливостью в одежде, сине-серые глаза светились также пытливо-проницательно.

Мы зашли в кафе. С Фадеевым я уже был достаточно знаком, об этом расскажу позже. Но вот что запомнилось. Обычно, будучи застенчивым при первом знакомстве, в этот раз я совершенно не чувствовал какого-либо смущения в присутствии Юрия Карловича.

– Я играл вместе с Богемским, – сразу, как к давнему знакомому, обратился ко мне Олеша, проверяюще устремив на меня взгляд своих сине – серых глаз. (Я пишу о цвете глаз Юрия Карловича через тире, потому что они казались то синими, то серыми, наверное, как реакция на его внутреннее состояние), верите, мол, или не верите, что я играл с «самим Богемским» и вообще, дескать, знаете ли вы, кто такой Богемский?

Когда он убедился в моих достаточных знаниях истории Одессы, услышав целый ряд знаменитых фамилий, как игроков, так и деятелей, с которыми мне приходилось общаться во время частых посещений его родного города, то, как-то потеплев, добродушно улыбаясь своей совершенно по-детски обезоруживающей улыбкой, уточнил, что с Богемским вместе он играл не за сборную города, а за команду гимназическую.

Мы засиделись до петухов. И с того памятного вечера добрая судьба надолго связала меня самыми теплыми отношениями с этим неповторимым человеком.

Люди разные. Они как химические элементы валентны и не валентны. Игнорируя это обстоятельство, в футболе, например, тренеры бессильно бьются над созданием ансамбля пусть из сильнейших, но не валентных игроков. Бесплодная затея. Бывает так, что человек, казалось бы, одних с тобой взглядов, вкусов, увлечений, а вот поди ты – останешься с ним один на один, и чувство неловкости, какой-то фальшивости тебя не покидает. А ведь знаком с человеком давно. Тут хоть сто брудершафтов пей, все равно ничего не выйдет: такие люди не валентны. Бывает наоборот – впервые встретишься с человеком – и сразу, как говорится, не разольешь водой. Что-то в таких людях есть таинственно притягательное, неизъяснимо своеобразное, магнетизирующее.

К такому разряду, к сожалению не частому, относился и Юрий Карлович. Его личность непостижима. Позволю сказать, что он был очень диалектичен в своих поступках и высказываниях, в нормах поведения, в реакции на жизненные явления. Он с блеском выдающегося оратора, изысканным языком высокоинтеллигентного человека мог говорить собеседнику что-то правдиво-лестное и закончить разговор резким обличением его же.

Приветствуя театрального художника и поздравляя с успехом новой постановки классической пьесы в его декорациях, он закончил любезное обращение краткой, ошеломляющей репликой:

– Но все же вы похититель декораций!

В этом не было претензии на парадоксальный выкрутас. Такое он себе никогда не позволял. Просто он был правдив. Натура большого художника не терпела лжи. «Все пропало, кроме чести!» – любил повторять Юрий Карлович. В данном случае, в театральных кругах поговаривали, что эта работа художника напоминала декорации его предшественника в одноименной пьесе.