— Твоя мать. Она приказала провести похороны без тебя.

Я швырнула гребешок на пол. Он сломался.

— Ох, я так и знала! Ах она подлая, злая, мерзкая, коварная, ревнивая…

— Элисия…

— Она всегда ревновала, потому что я предпочитала проводить время с отцом. Но она сама виновата! Она всегда любила моего брата больше, чем меня, намного больше, а на меня вообще не обращала внимания все эти годы. А когда потеряла Оренделя, то вдруг вспомнила о том, что у нее есть дочь. Но меня не обмануть! Я никогда не была для нее важна. И я дала ей понять, что у нее не получится ввести меня в заблуждение. А теперь она…

— Я поддерживаю ее решение.

— Что-о?!

— Я согласен с Клэр в том, что тебе не следовало присутствовать на похоронах. Это стало бы для тебя слишком сильным ударом. Могло пострадать твое здоровье.

— Но это, как ты и сказал, мое здоровье. Мое! Принадлежит мне! И немножко Богу. Все, что касается моего здоровья, я решаю сама. Кроме того, это был лишь предлог. Напоследок мать успела сделать отцу еще одну пакость. Отец хотел бы, чтобы я присутствовала на его похоронах, и мать это знала. Но она всегда старалась задеть его, как только могла.

— Как бы то ни было, мы поступили правильно, похоронив твоего отца так быстро. Подумай о том, какие сейчас жаркие дни.

— Ах ты бестактный, отвратительный…

— Элисия, я солдат и привык рассуждать практично. Например, после битвы…

— Мы сейчас в нашей спальне, а ты говоришь со мной о битве?

— Твой отец понял бы меня.

— Он бы скорее понял белку, чем тебя.

— С тобой сегодня невозможно говорить. Завтра мы сходим на могилу твоего отца, и ты попрощаешься с ним.

— Я не стану ждать до завтра, это уж точно.

— Следуя обычаю, твоя мать должна отдать супругу последние почести, просидев на его могиле до завтрашнего утра. И никто не должен мешать ей в этом и нарушать ее уединение, ты же знаешь.

Я попыталась пройти к двери, но Бальдур преградил мне путь.

— Пока отец был жив, ей было на него наплевать. И это не изменится после его смерти. И поэтому ей будет все равно, нарушу я ее уединение или нет.

— А мне вот не все равно.

— Почему это?

— Я скажу тебе почему. Ты потеряла не мужа. Ты потеряла отца.

Я вышла из себя. Я кричала. Я перевернула стул, сбросила шкуры с лежанки, швырнула кувшин с водой о стену, открыла все сундуки, порвала платье. Это было кошмарно. Я вела себя как безумная. Наверное, мой супруг ужаснулся, увидев меня такой. Это было неправильно… Что тут еще скажешь. У меня не хватает слов. И все же я пытаюсь понять себя. Мне не дали попрощаться с отцом. Наша последняя встреча, мое последнее прикосновение к нему — я сжимаю в руках его окровавленную голову. И я никогда не смогу смягчить этот жуткий образ воспоминанием о светлом прощании с папой. Да еще и Бальдур запретил мне оплакать отца на его могиле — пусть этот запрет и действовал всего один день. Все это подкосило меня, а мне ведь и так через многое пришлось пройти. Теперь же более или менее близкие мне люди стремились причинить мне боль, а мне и без того было плохо.

Пустота во мне сменилась яростью.

После припадка бешенства я устало опустилась на пол и попыталась разрыдаться. И вновь мне это не удалось. Должна сказать, что Бальдур повел себя в этот час как истинный рыцарь. Он поднял меня с пола, нежно уложил на шкуры и отошел к окну. Бальдур дал мне время прийти в себя, и я почувствовала, как ко мне возвращаются силы. Я еще не готова была принять их и не могла их объяснить. Так быстро прийти в себя после смерти отца… разве это не будет предательством по отношению к его памяти?

Но потом я поняла, что обрела эти силы как раз для того, чтобы послужить отцу. Чего бы он ждал от меня? Того, что я найду его убийцу!

— Ты уже допросил ту венгерку? — спросила я Бальдура.

Мой муж все так же стоял у окна, повернувшись ко мне спиной. Он не произнес ни слова.

Я закрыла глаза.

— Мне жаль, что я все это тебе наговорила. Мне жаль, что я себя так повела. Мне правда жаль. Прости меня.

Хотя мне было противно этим заниматься, я собрала с пола осколки, поставила стул на место и убрала платья в сундуки — это был знак моего смирения. Иногда приходится пересилить себя, чтобы получить прощение.

Наконец Бальдур сказал:

— Нет, я ее не допросил.

Я так и думала.

— Я хотела бы присутствовать при допросе. Может быть, сходим к ней прямо сейчас?

— По традиции семья усопшего не работает в день похорон.

Бальдур постоянно ссылался на традиции и обычаи и этим выводил меня из себя, но на этот раз я сдержалась. Хотя на языке и вертелось множество язвительных замечаний по этому поводу, но я промолчала. Бальдур ведь у нас воин. Защищаясь от удара меча, он поднимает щит, в ответ на белый флаг идет на переговоры.

— Я полагаю, что скорейшее наказание убийцы станет той почестью, которую мы должны отдать моему отцу. Я не стала бы называть это работой. Скорее долгом. Но мы сможем наказать ее, только если докажем ее вину.

— Хорошо, я согласен с тобой, — кивнул Бальдур. — Но ты не будешь вмешиваться в допрос.

— Конечно.

И подумала: «Какого черта?!»

Допрос мы провели в купальне. Там я чувствовала себя очень плохо. Воду из бассейна еще не спустили, и в воздухе висел тошнотворный сладковатый запах. Наверное, Бальдур привык к подобному — он принял участие в стольких битвах, что не хватит пальцев на обеих руках, чтобы сосчитать их. Когда в купальню ввели дикарку, я заметила, как она испугана. Конечно, эта язычница была нашей главной подозреваемой, и я должна была люто ненавидеть ее, и все же — я понимаю, насколько это странно, — испытывала к ней странную симпатию. Это была женщина моего возраста, очень красивая, но при этом мне не казалось, что она пользуется своей красотой, чтобы привлекать к себе внимание мужчин. Она была напугана, но все равно в ней чувствовалась решимость, решимость, которая, как мне кажется, свойственна и мне самой.

С самого начала допрос зашел в тупик. Девушка говорила только по-венгерски — а на каком языке ей еще говорить? Бальдур задавал ей вопросы, она пожимала плечами, а если и говорила что-то, то мы ее не понимали.

— Вы взяли в плен других венгров? — спросила я у Бальдура.

— Нет, она была единственной пленницей. После того как войско герцога побило язычников у реки Муры, мы быстро продвинулись вперед на земли венгров, грабя деревни. Пленные были бы обузой для нас. А она… Она набирала воду в ручье. Твой отец заметил и приказал мне схватить ее. Вскоре мы вернулись домой, остальное ты знаешь. То, что эта дикарка говорит только на своем языке, твоего отца не смущало? Он затащил ее с собой в купальню явно не для того, чтобы вести с ней беседы, — Бальдур коротко хохотнул. — Хотя ее язычок без дела бы не остался.

Наверное, я никогда не привыкну к его бестактности. Но мне удалось сдержаться и промолчать в ответ на его сальные шуточки.

— И что теперь? — спросила я.

— Похоже, ее дела плохи. Ее застукали рядом с убитым в купальне. — Судя по голосу Бальдура, он не был полностью убежден в ее вине. Но в то же время непохоже было, чтобы он собирался ее помиловать.

И тут язычница принялась размахивать руками, пытаясь жестами объяснить нам что-то. Было непросто понять ее, но в конце концов мне удалось уловить общий смысл. Вечером Бильгильдис вывела ее из комнаты, в которую ее поместили, и привела в комнатушку перед купальней. Там ее раздели и втолкнули в купальню, где — как она нам показала, — горела всего одна лампада.

— И ты опустилась в бассейн? — спросила я, поясняя свой вопрос жестами.

Она кивнула. Мы с Бальдуром задавали ей вопросы, переспрашивали вновь и вновь, пока не выяснили следующее: венгерка медленно опустилась в бассейн. Вода доходила ей до шеи. Девушка замерла, глядя на моего отца. Тот не двигался. В полумраке ей показалось, что он тоже смотрит на нее. Только спустя какое-то время она сообразила, что сидит в одной купальне с мертвецом. Тогда она принялась кричать. Потом прибежала я.