Изменить стиль страницы

«Думай, Эмма, думай! Нога, точно, нога, ты вчера повредила ногу и больше ничего».

Мне нужно сейчас же открыть глаза. Я направляю всю свою энергию на веки. Ничего. Еще раз вздыхаю поглубже и пытаюсь пошевелить рукой.

«Только спокойно, Эмма, совершенно спокойно, не поддавайся панике, а направь всю силу в руки».

И мне удается немного приподнять правую руку.

«Хорошо! Теперь глаза».

Металлический запах внезапно становится резче. Что-то не так с рукой. Я могу пошевелить пальцами, но что-то не так с ладонью.

«Глаза, позаботься сначала о глазах».

Мне кажется, что проходит вечность, пока удается продрать хотя бы щелки.

Сначала осматриваю руки. Я вижу кровь, повсюду кровь, и на постели тоже. Не краска, как вчера, нет, а настоящая, липкая, частично свернувшаяся кровь. Я вижу это и не чувствую страха. Все так, словно я рассматриваю какое-то незнакомое удивительное насекомое.

Это просто сумасшествие. Мое тело истекает кровью, а я не боюсь? Я хочу подняться, но мышцы не слушаются. С невероятным усилием удается поднести руки к лицу. В середине ладони я вижу раны, из которых хлещет кровь, и, пока я беспомощно смотрю на них, замечаю, как по моим бровям стекают на щеки темно-красные капли. Я подношу руку ко лбу, и точно — на пальцах липкая кровь.

И хотя мой мозг уже паникует, сердце продолжает спокойно биться, словно ничего не подозревает о том, что творится с телом. И я не ощущаю боли. Я истекаю кровью, но у меня ничего не болит. Кажется, словно паралич высосал всю боль.

Проклятье! Я должна подняться, должна узнать, что произошло. Я прижимаю руки и опираюсь об остов койки.

Первая попытка, потом вторая. «Дыши глубоко, Эмма, ты можешь это сделать».

И действительно я поднимаюсь. При этом со лба кровь продолжает капать на постель, та выглядит, как поле брани. Я вдруг понимаю, что и на левом боку у меня кровоточит рана. Наверное, я сошла с ума, это просто сон, только во сне так спокойно реагируешь на такие тяжелые травмы.

Лишь сейчас обнаруживаю рану и понимаю, что все происходит на самом деле. Это не кошмар, а реальность.

— Что? — возмущенно кашляю я. — Что это значит? — Но вновь вырывается лишь: — Хоэнаи.

София и Том возле кровати. Но они просто смотрят на меня и даже пальцем не шевелят. Нет, все серьезнее. Том снимает все профессиональной камерой, а София стоит рядом такая невинная, в зеленом летнем платье с красными маками и фотографирует с таким умилением, будто я славная кошечка с котятами.

Я хотела посмотреть им в глаза, но София и Том прятались за своими аппаратами. Мне хотелось натянуть на голову простыню, чтобы защититься, но мои мышцы не повиновались. Едкая желчь поднимается из желудка вверх по пищеводу, я ненавижу их до глубины души, хочу плюнуть в них, ударить, убежать прочь, подальше. Но не могу — я парализована. Лишь слезы струятся по лицу, слезы ярости, отчаяния и беспомощности. Я все еще смотрю на них, умоляю взглядом Тома и Софию, спрятавшихся за камерами, опустить их и вести себя по-человечески. Но эти двое, словно дистанционно управляемые роботы, продолжают снимать, будто получат за это миллионные гонорары.

— Немедленно прекратите! — кричу я, но изо рта раздается лишь невнятное бормотание.

В этот момент из-за спин парочки возникает Филипп, он бешено жестикулирует. Я даже выразить не могу, насколько мне в тот момент стало легче: наконец хоть кто-то будет вести себя не как бесчувственный пришелец.

— Прекратите это сейчас же!

Том и София тут же опускают фотоаппараты.

Филипп склоняется надо мной, в его лилово-зеленых глазах отражается ужас.

— Что произошло? Что с ней случилось? — кричит он.

Филипп хватает меня за руки, внимательно осматривает их, потом отворачивает простыню и глядит на рану ниже моей левой груди, ощупывает лоб, потом видит свои окровавленные руки.

— Что вы здесь стоите просто так? — орет он. — Еще и снимаете?

— Мы думали… — выдавливает Том сдавленным голосом.

— Сделайте кофе, пожалуйста! — умоляю я Филиппа, надеясь, что он разберет мою тарабарщину.

Он успокаивающе кивает.

— Один из вас немедленно принесет Эмме самого крепкого кофе, который найдет, а потом вы объясните мне, что происходит.

София убегает в кухню, Том вынимает письмо из кармана своих коротких штанов. Оно выглядит так же, как то, что я получила от Себастиана вчера вечером.

Немного успокаиваюсь, зная, что Филипп обо мне позаботится. Как бы я хотела сейчас его обнять. Но я все еще не могу нормально координировать движения и измажу его шорты и футболку кровью.

Том протягивает Филиппу письмо, тот читает вслух:

«Твое задание — рано утром фотографировать Эмму. Не позволяй ввести себя в заблуждение, безразлично, как она будет выглядеть и что будет говорить. Мы с ней заранее договорились, и она согласилась стать моделью для этого представления. Ты сможешь сделать это! Мы полагаемся на тебя, потому что хотим видеть в своих рядах! Твоя команда “Transnational Youth Award”».

Филипп бледнеет. Появляется София, она бежит как можно быстрее, кофе выплескивается и попадает на зеленое платье с маками, но половина все еще в чашке. Кофе без сахара и пахнет горечью. Филипп помогает мне его выпить. С каждым глотком у меня в голове все проясняется.

— Я не могу поверить, что вы сделали это! Особенно после той сцены на лестнице. Почему вы все так боитесь, что вас отправят домой?

Филипп еще раз распахивает простыню и осматривает мое тело внимательнее. Он осторожно ощупывает рану на животе, и мне немного щекотно. Вдруг он поднимает что-то в воздух. Выглядит это жутко. Остальные подходят ближе.

Я протягиваю руку, хочу посмотреть. Облегченно вздыхаю, когда мои пальцы выполняют то, что я хочу. Но Филипп крепко держит эту штуку, принимается за мои ладони, и я вновь чувствую щекотку.

— Ух, ты, это же муляжи ран из латекса! — широко улыбается Том, а мне кажется, что все облегченно вздохнули. — Я такое когда-то заказывал на вечеринку по случаю Хэллоуина. Они выглядят чертовски натурально. На них нужно вылить уйму искусственной крови, все переходы и швы замазать косметикой, закрасить специальным силиконовым спреем. — Тома это явно успокоило, и теперь он говорит не умолкая.

Филипп поджимает губы и хмурит брови.

— Ты помогал Эмме закрасить все косметикой? — спрашивает он Тома.

Я злая, как черт, но все равно вмешиваюсь:

— Я сама себя не разукрашивала! Кто-то, наверное, подмешал мне какого-то наркотического дурмана.

«Иначе с чего я до сих пор плохо разговариваю и мои руки не двигаются?»

Филипп поворачивается ко мне.

— Наркотический дурман? — удивленно спрашивает он.

Я ненадолго закрываю глаза.

— Я не могу это объяснить иначе. Я лежала на кровати в бальном зале. Я помню только, как София пришла и принесла сладкую газировку.

— Ты это серьезно!? — София сердито смотрит на меня. — Ты ведь не думаешь, что я могла тебе подсыпать чего-нибудь?

— А почему ты вчера ночью хотела прочесть мое письмо с заданием?

— Потому что надеялась там обнаружить подсказки, как упростить свое!

Я бы охотно поверила ей — вспоминаю наш разговор о больной матери. Но как иначе эти штуки оказались на мне? Может, она своей историей просто хотела усыпить мою бдительность, а когда человек в спокойном состоянии, это вещество действует лучше.

— Значит, никто из вас не знал, что раны Эммы не настоящие? — интересуется Филипп. — И не врите!

Том и София опускают глаза, потом Том расправляет плечи:

— Ну да, я, конечно, думал, что все это может быть розыгрышем. Взять хотя бы тот факт, что ее кровать стоит посреди сада!

Он произносит эти слова, и только теперь я замечаю, где нахожусь. Я действительно на открытом воздухе. Надо мной выгибается душное серое небо, затянутое облаками, слева я узнаю листья скрюченного дуба, вяло повисшие от жары.

— Хорошо, об этих латексных ранах я сам не сразу догадался, но то, что Эмма вдруг за ночь покрылась стигматами, хотя даже не знает о Франциске Ассизском, мне показалось более чем невероятным, — защищается дальше Том. — И, в конце концов, из письма было понятно, что Эмма сама на все согласилась.