Большего успеха айнзацгруппы достигли в операциях против евреев, что требовало значительно меньшей дискриминации. Одной айнзацгруппе была поставлена задача терроризировать евреев, чтобы те сбежали на восток, из немецкой оккупационной зоны – в советскую. Максимальный объем этой работы предполагалось выполнить в сентябре 1939 года, когда все еще проводились военные операции. Так, например, в городе Бендзин эта айнзацгруппа сожгла синагогу огнеметами, убив за два дня пятьсот евреев. Айнзацкоманды (меньшие по размеру подразделения) выполняли похожую миссию. В городе Хелм одна из них получила задание грабить богатых евреев. Немцы на улицах производили полный личный досмотр женщин, которые выглядели как еврейки, и досмотр полостей тела в помещении. Они ломали людям пальцы, снимая обручальные кольца. В городе Пшемысль с 16 по 19 сентября айнзацкоманды расстреляли по крайней мере пятьсот евреев. Результатом таких операций было то, что сотни тысяч евреев сбежали в советскую оккупационную зону. Из окрестностей Люблина более двадцати тысяч евреев были попросту изгнаны[250].

После того, как Польша была покорена, немцы и их советские союзники встретились еще раз, чтобы пересмотреть свои отношения. В день, когда Варшава пала перед немцами, 28 сентября 1939 года, союзники подписали договор о дружбе и границах, который несколько изменил зоны влияния. По нему Варшава отходила немцам, а Литва – СССР (это граница, обозначенная на картах как «линия Молотова-Риббентропа»). Договор также обязывал обе стороны подавлять любое польское сопротивление режиму союзника. Нацистская Германия и Советский Союз подписали 4 октября еще один протокол, который обозначал их новую совместную границу. Польша прекратила свое существование.

Несколькими днями позже Германия формально аннексировала некоторые регионы в своей зоне, оставив остальную часть территории как колонию, известную под названием Генерал-губернаторства. Оно должно было стать свалкой для ненужных людей – поляков и евреев. Гитлер считал, что поляков можно держать в каком-нибудь восточном регионе в своего рода «природной резервации». Генерал-губернатор, которым был бывший юрист Гитлера Ганс Франк, разъяснил положение населения в двух приказах, изданных в конце октября 1939 года: в одном указывалось, что за порядком должна следить немецкая полиция, в другом – что у немецкой полиции есть полномочия выносить смертный приговор любому поляку, совершившему какое бы то ни было действие, которое могло быть расценено как направленное против интересов Германии и немцев. Франк верил, что поляки скоро поймут «безнадежность своей национальной участи» и примут верховенство немцев[251].

* * *

На востоке от линии Молотова-Риббентропа советский режим расширял собственную систему. Москва расширила территории Украинской и Беларусской республик на запад за счет Восточной Польши, заставляя новое население республик участвовать в аннексии собственной родины. Когда Красная армия вошла в Польшу, она преподносила Советскую державу как великую освободительницу национальных меньшинств от польского строя, а также как великую защитницу крестьян от помещиков. В Восточной Польше 43% населения составляли поляки, 33% – украинцы, насчитывалось по 8% евреев и беларусов, а также незначительный процент чехов, немцев, русских, цыган, татар и других народов. Но теперь представители каждой национальности и каждого класса должны были выражать ритуализованное одобрение нового порядка. 22 октября 1939 года всему взрослому населению тех территорий, которые СССР называл «Западной Белоруссией» и «Западной Украиной», пришлось проголосовать за избрание депутатов двух Народных собраний, временный характер которых обнаруживался в одном из законодательных положений – просьбе о том, чтобы земли Восточной Польши были присоединены к Советскому Союзу. До 15 ноября формальности аннексии были улажены[252].

Советский Союз принес в Восточную Польшу собственные институты и практики. Все теперь должны были зарегистрироваться для получения внутреннего паспорта, что значило наличие у государства информации обо всех его новых гражданах. После регистрации граждан последовал призыв в армию: около ста пятидесяти тысяч молодых поляков (поляков, украинцев, беларусов, евреев) вскоре оказались в рядах Красной армии. Регистрация позволяла еще и беспрепятственно заниматься главной советской социальной политикой – депортациями[253].

Советское Политбюро 4 декабря 1939 года приказало НКВД организовать высылку определенных групп польских граждан, которые представляли опасность для новой власти: ветеранов войны, лесничих, госслужащих, полицейских и членов их семей. Вслед за этим, февральским вечером 1940 года, в почти сорокаградусный мороз, НКВД схватил их всех: 139 794 человека, арестованных дома ночью под дулом автоматов, погрузили в товарные вагоны, направлявшиеся на спецпоселения в далеком Советском Казахстане или Сибири. Вся их жизнь круто изменилась еще до того, как они осознали, что происходит. Спецпоселения как часть ГУЛАГа были зонами принудительного труда, куда десятью годами ранее ссылали «кулаков»[254].

Поскольку НКВД определял понятие «семья» очень широко, то поезда были набиты пожилыми родителями и детьми тех людей, которые считались опасными. Во время остановок в пути следования на восток охранники ходили из вагона в вагон, спрашивая, есть ли еще умершие дети. Веслав Адамчик, которому в то время было одиннадцать лет, спросил маму, забирают ли советские солдаты детей в ад. Еду и воду выдавали очень нерегулярно, а вагоны для скота не были оборудованы для путешествий и в них было очень холодно. Со временем дети научились облизывать иней с металлических гвоздей и видели, как старики замерзают насмерть. Мертвых взрослых забирали из вагонов и бросали в наспех вырытую общую могилу. Другой мальчик выглядывал из вагона и пытался их запомнить; позже он напишет, что, даже когда мертвые исчезали, «в наших мыслях оставались их мечты и их желания»[255].

Только за время пути умерло около пяти тысяч человек; до лета же умерло еще около одиннадцати тысяч. Маленькая польская девочка в сибирской школе описала, что произошло с ее семьей: «Брат заболел и через неделю умер от голода. Мы похоронили его на холме в сибирской степи. Мама от переживаний тоже заболела от голода, распухла и два месяца лежала в бараке. Они не хотели везти ее в больницу, пока не пришел конец. Тогда они забрали ее, и мама лежала в больнице две недели. Потом ее жизнь закончилась. Когда мы об этом узнали, нас охватило огромное отчаяние. Мы пошли на похороны за двадцать пять километров, мы пошли на холм. Можно услышать шум сибирского леса, где лежат два члена моей семьи»[256].

Эти поляки были чужими и беспомощными в Центральной Азии или на севере России даже больше, чем «кулаки», оказавшиеся там до них. Они, как правило, не знали русского языка, тем более – казахского. Местные, особенно в Центральной Азии, видели в них еще одну обузу, навязанную центром. По воспоминаниям о Казахстане одного поляка, «местные мало говорили по-русски и были очень недовольны всем этим и необходимостью кормить лишние рты; поначалу они ничего нам не продавали и никак не помогали». Поляки не могли знать, что еще десять лет назад треть населения Казахстана вымерла от голода. Одного поляка, отца четырех детей, убили в колхозе из-за его сапог. Другой отец умер от голода в Сибири. Его сын вспоминал: «Он распух. Они завернули его в простыню и сбросили в яму». Третий отец семейства умер от тифа в Вологде – северорусском городе смерти. Его двенадцатилетний сын уже тогда был немного философом: «Человек рождается однажды и умирает только раз. Так оно и случилось»[257].