Сталину приходилось беспокоиться не только о прямом нападении Японии на Советский Союз, но и о крепнущей Японской империи на Востоке Азии. Маньчжоу-го было японской колонией, которую отобрали у китайской исторической территории; кто знает, чего можно было ожидать после этого. У Китая была самая протяженная граница с Советским Союзом и нестабильная политика. Националистическое правительство Китая одержало превосходство в продолжающейся гражданской войне с китайской Коммунистической партией. В «Великом походе» китайские коммунистические войска под предводительством Мао Цзедуна были вынуждены отступить на север и запад страны. Однако ни одной из сторон не удавалось достигнуть в стране чего-то, что напоминало бы монополию силы. Даже в регионах с превосходящими силами националистов они зависели от местных военачальников. Возможно, самым главным для Сталина было то, что националисты и коммунисты не могли вместе сотрудничать против продвижения японцев.

Советской внешней политике приходилось балансировать между поддержкой братских коммунистических партий (что было менее важным) и заботами о безопасности Советского государства (что было более важным). Хотя в принципе Коминтерн поддерживал китайских коммунистов, Сталин вооружал и финансировал националистическое правительство в надежде обезопасить собственные границы. В преимущественно мусульманской китайской провинции Синьцзян, имевшей протяженную границу с Советским Казахстаном, Сталин применял такой же неидеологический подход: он поддерживал местного военачальника Шэн Шицая, посылая туда инженеров и шахтеров для добычи природных ресурсов, а также энкавэдистов для обеспечения безопасности[129].

В глобальном смысле немецко-японское сближение можно рассматривать как завершение окружения советской территории Японией, Германией и Польшей. Эти три страны были самыми важными соседями Советского Союза; они также были тремя государствами, которые побеждали Советский Союз (или Российскую империю) в войнах, происходивших при жизни Сталина. Хотя Германия проиграла в Первой мировой войне, ее войска разбили российскую армию на Восточном фронте в 1917 году. Япония унизила российскую армию и флот в русско-японской войне 1904–1905 годов. Польша же разбила Красную армию в недавнем 1920 году. Теперь, после заключения немецко-польского и немецко-японского соглашений, казалось, что все три державы развернулись в сторону Советского Союза. Если бы Антикоминтерновский пакт и немецко-польский договор о ненападении на самом деле включали секретные протоколы относительно наступательной войны с Советским Союзом, то Сталин был бы прав по поводу окружения. Однако в действительности ничего этого не было: наступательный альянс между Токио, Варшавой и Берлином был крайне маловероятен, если вообще возможен. Хотя отношения между Польшей и Японией были хорошими, Варшава не хотела предпринимать никаких шагов, которые можно было бы интерпретировать как неприятельские по отношению к Советскому Союзу. Польша отказалась от предложения Германии присоединиться к Антикоминтерновскому пакту[130].

* * *

Частью политического таланта Сталина была его способность отождествлять внешнюю угрозу с неудачами во внутренней политике, как будто они были одним и тем же и как будто он лично не нес ответственности ни за то, ни за другое. Это избавляло его от обвинений в неудачах политики и позволяло называть его избранных внутренних врагов агентами иностранных держав. Еще в 1930 году, когда проблемы коллективизации стали очевидными, он уже говорил о международном заговоре троцкистов и различных иноземных государств. Было очевидно, как провозгласил Сталин, что, «пока существует капиталистическое окружение, среди нас будут вредители, шпионы, саботажники и убийцы». В любой проблеме советской политики были виноваты реакционные государства, желавшие замедлить нормальный ход истории. Любые ошибки пятилетки были результатом иностранного вмешательства – отсюда и самые жесткие кары для предателей, и постоянная виновность Варшавы, Токио, Берлина, Лондона или Парижа[131].

В эти годы сталинизм практиковал своего рода двойной блеф. Успех Народного фронта зависел от скорости продвижения к социализму, который был по большей части предметом пропаганды. Вместе с тем объяснение голода и нищеты дома зависело от идеи иностранной диверсии, которая, в сущности, была безосновательной. Возглавляя советский партаппарат и Коминтерн, Сталин создавал оба эти блефа одновременно и знал, как именно их можно было называть – иностранной военной интервенцией государства, достаточно ловкого для того, чтобы привлечь на свою сторону советских граждан, пострадавших от сталинской политики. Сила комбинирования иностранной войны и домашней оппозиции была, в конце концов, первым уроком советской истории. Даже Ленин был секретным немецким орудием в Первой мировой войне; даже большевистская революция была побочным эффектом германской иностранной политики 1917 года. Двадцатью годами позже Сталину приходилось бояться, что его оппоненты в Советском Союзе используют надвигающуюся войну, чтобы сбросить его режим. Троцкий был в эмиграции, как и Ленин в 1917 году. Во время войны Троцкий мог вернуться, чтобы собрать своих приверженцев, как это сделал Ленин двадцатью годами раньше[132].

К 1938 году у Сталина не было значительной политической оппозиции в Советской Коммунистической партии, но это, кажется, лишь убеждало его в том, что враги научились быть политически невидимыми. Так же, как и во время наивысшего пика голодомора, он снова утверждал в этом году, что самые опасные враги государства притворяются безобидными и преданными. Со всех врагов, даже невидимых, нужно было сорвать маски и уничтожить их. 7 ноября 1937 года, в двадцатую годовщину большевистской революции (и накануне пятой годовщины самоубийства жены) Сталин поднял тост: «И мы будем уничтожать каждого такого врага... каждого, кто своими действиями и мыслями, да, мыслями, покушается на единство социалистического государства, беспощадно будем уничтожать. За уничтожение всех врагов до конца, их самих, их рода!»[133]

В отличие от Гитлера, в распоряжении Сталина был механизм влияния на такую политику: государственная милиция, известная как «Чека» и ОГПУ, а к этому времени переименнованная в НКВД. Советская государственная милиция возникла еще во время большевистской революции, когда она называлась «Чека». Вначале ее миссия была скорее политической, нежели юридической: уничтожение оппонентов революции. Когда был основан Советский Союз, «Чека» (ОГПУ, НКВД) стала могучей силой госмилиции, которой предписывалось охранять советские законы. В исключительных ситуациях, например, во время коллективизации 1930 года, стандартные юридические процедуры упразднялись, а офицеры ОГПУ (возглавлявшие «тройки») выполняли функции судей, присяжных заседателей и приводили приговоры в исполнение. Это был возврат к революционной традиции «Чека», и возврат этот оправдывало наличие революционной ситуации: либо движение вперед к социализму, либо угроза социализму. Чтобы иметь возможность давить врагов по собственному выбору во второй половине 1930-х годов, Сталину было необходимо, чтобы НКВД признал, что происходит какой-то кризис, для решения которого нужны особые меры[134].

Драматичное убийство дало Сталину возможность установить контроль над НКВД: в декабре 1934 года в Ленинграде был убит один из ближайших друзей Сталина Сергей Киров. Сталин использовал убийство Кирова так же, как в предыдущем году Гитлер – поджог Рейхстага: он обвинил в этом убийстве внутренних политических оппонентов и утверждал, что они планируют дальнейшие террористические покушения на советских лидеров. Хотя убийцу, Леонида Николаева, арестовали в день самого убийства, Сталину было недостаточно простого милицейского действия. Он протолкнул специальный закон, разрешавший незамедлительно казнить «террористов». Делая акцент на угрозе терроризма, он провозгласил, что его бывшие оппоненты в Политбюро, имевшие левые взгляды, планировали убийство советского руководства и свержение советского строя[135].