Алёшка не очень приветливо посмотрел на Абрама.

– Да, хорош казак, ничего не скажешь. Слышь, Савва, дело наше – то не забывай. Я уж и истерпелся весь.

– Ты за Александром Данилычем следи, он и должён знак нам подать.

Разошлись. Савва обратил внимание на злой и ревнивый взгляд царевича – Алексея Петровича.

Раздался зычный голос Бахуса.

– Господа, господа – танцы!!! Объявляю Менует!

Ассамблея нынче разительно отличается от безумного пьянства и разгула десятилетней давности. Платья все европейские уже, бород не видно и в помине. Молодые дамы уже грациозные, и танцы более не производят впечатления дикой вакханалии. Пётр весел, но не дик, по-доброму улыбается, смеётся, треплет по плечам соратников да гостей.

После танцев вновь уселись по столам. Стась Михалевич сидит напряжённый прямо напротив Саввы. Савва на него не глядит, а смотрит за его взглядом. Тот ищет взглядом господина Кранкля.

– Савва, друг, а что это у тебя с рукой, почему на привязи, как у раненного? раздался зычный голос Меньшикова. – Расскажи-ка, будь любезен, про приключению свою, мы-то уже слыхали кой чего, да государь-то небось и не знает подробностев твоих пикантных да интимных, будь любезен, сделай одолжение, обскажи, повесели кумпанию.

– Право, Александр Данилович, не стоит…

– Да нет уж, будь любезен…

– Просим, Просим – заверещали дамы– расскажите, Савва!

– Не упрямься, чёрт усатый, повесели народ! зычно встрял Пётр. Это уже был приказ, и Савва как бы нехотя подчинился.

– Ну ладно, значит возвращался я, ночью намедни к себе на Покровку, иду я себе…

– А откудова идёшь то? – Сашка подталкивает разговор, направляя его в нужное русло.

– Ну, из постоялого двора одного. Тут вижу, едет карета, и вдруг четверо воров останавливают пару, и к карете. Помогите, слышу оттуда. Я кидаюсь к карете, а там прекрасная дама. Ну я тут шпагу вытащил и в бой. Двоих сразу положил, а один супостат, меня ножом по руке и резанул.

– А далее, ты далее обскажи! Что далее приключилось?!

– Ну будет, тебе, Александр Данилыч, право…

– Нет, ты расскажи, что ж ты, чёрт мохнатый, самое интересное от народа и государя нашего скрываешь!

– Рассказывай Савва… – это уже Пётр. Как бы опять, подчиняясь приказу, Савва продолжает:

– Ну вот, значит, кровь-то хлещет, дама без памяти, я кучеру кричу, гони, чёрт. Он меня и привёз в дом к даме той, она в себя пришла и в дом меня завела. Там рану мою промыла, перевязала. Ну, тут у нас и любовь и приключилась. Такая страстная оказалась дама. Уж и так давала и эдак. Я еле живой уполз под утро. Муж, говорит, где-то ночами шастает, всё дела у него какие-то важные, государственные, да и вообще, говорит, с его обрубком, какая уж тут жизнь может быть…

Зал грохнул от смеха. Пётр вытирал слёзы, Екатерина закрыла лицо руками и заливалась от смеха.

– А имя-то, имя хоть сказала своё, кто она такая, кто муж-то?

– Сказывала, что Ганной её зовут, а по фамилии она…. Ну, в общем, жена она одного польского посланника… Как биш его, запамятовал, простите ради бога…

– Не Михлевича ли баба случайно?…

– Ну не могу я говорить боле, увольте…

Михалевич встал из-за стола, лицо красное, весь зал хохочет до слёз. Усы аж приподнялись, поднял бокал и плеснул Савве в лицо.

– Сударь, ты есть низкая русская вонючая собака! Пся крев, курва блядь сучья. Я тебя вызываю на дуэль. Ты кровью своей смоешь оскорбление дворянина. Цыганское и жидовское отродье. Я тебе яйца вместе с обрубком твоим жидовским отрежу и в рот твой поганый засуну… и ещё и ещё… Зал притих, Пётр приподнялся со своего кресла. Бровь его удивлённо приподнялась. Дуэли на ассамблеях – дело не редкое, и государём не осуждаемо, всё должно быть, как в Европах, по настоящему, по правилам, но здесь своим звериным чутьём почувствовал он нечто необычное. Не мог Савва просто так пойти на ссору, слишком уж деликатен, хитёр и осторожен был его личный шпион. Взглянул на Меньшикова, тот невинно потупил взор.

– Я готов дать вам удовлетворение, сударь, сей час же. Только по благородным ли правилам будет драться с раненным, с пострадавшим, спасая вашу же супругу от поругания ворами?

– Мин Херц, – обратился Меньшиков к Петру, – По французским рыцарским правилам, если вызываемый не могёт провестить бой из за болезни али ранения, а вызывающий требует сатисфакции немедля, то замест вызываемого могёт выступить и евойный секундант али друг, энта замена допускается и вполне в духе рыцарских традиций.

– А есть ли кто-нибудь, кто за Савву биться готов? Зал притих, всем было известно, что Стас Михалевский слыл в Польше лучшим фехтовальщиком, известно было так же, что своему искусству обучался он во Франции, в Гренобльской школе, как известно, лучшей в мире.

– Я дворянин и готов заменить Савву Рагузинского, друга моего, и готов так же сложить голову свою, за честь евоную Алёшка вышел из тени зала и ответствовал строго по дуэльному уставу.

Савва отыскал взглядом Кранкля. Тот, спрятавшись за спины гостей, отвернувшись, незаметно продвигался к выходу.

– Государь, по французским правилам я имею право просить секунданта для своего супротивника. Я желаю секундантом для Михалевского видеть господина Иогана Кранкля, помощника посланника австрийского, коей на ассамблее нашей присутствует.

Кранкль остановился, смертельно побледнел, стал как полотно, он не мог уж и вымолвить ни слова. Ему всё стало понятно, понятно, что планы их с паном Стасем разоблачены, что погибель их ждёт неминуемая и лютая, что не поможет им уже никакая дуеля. Стась Михалевский посмотрел на Алёху и вдруг увидел за его спиной хромого денщика, как две капли воды похожего на того печника, который недавно чинил печь в его покоях во время разговора с Кранклем. И тоже всё понял, и холодок предчувствия лютой смерти прополз по его спине. Он был человеком, очень отважным и мужественным. Решение пришло само собой. В полной тишине он открыл свой перстень, высыпал в бокал порошок без остатка, и одним глотком опустошил чашу. Через секунду он схватился за горло и с хрипом замертво упал подле стола. Изо рта вывалилась кровавая пена, ноги дёрнулись и он затих.

Пётр поднялся с места, губа его дёргалась, руки тряслись, вид его был ужасен.

– Все вон! Все, кроме Саввы, Алёхи и Меньшикова. Ты, Кранкль, останься тож! Все во-он!!

Зала быстро опустела. Кранкль, как стоял у двери, так и остался стоять, ноги его не слушались, в глазах проступала предсмертная тоска.

– Господин Кранкль, будьте любезны, представьте государю письмо ваше, что намедни получили вы из Голландии! – твёрдо и жёстко промолвил Савва.

– Да поди, поди сюда, что ж ты сомлел-то так, как баба прямо, смотреть противно. Видишь, царь Российский никого зазря не казнит. Ежели покаешься, да поможешь делу нашему, то и жизнь сохранишь, и дыбы избегнешь. Подойдь, подойдь, не ссы как баба – Пётр уже успокоился и смотрел на Кранкля холодно и беспощадно.

Кранль грохнулся на колени, упал лицом в пол и завыл.

– Прости ради бога, государь, пощади жизнь мою, душу мою, вот оно письмо, вот оно проклятое, будь оно не ладно. От секретаря министерства иностранных дел Голландии, господина Роля, оно. Он и есть главный супостат, магистр ордена нашего, я же только подневольный исполнитель злой воли его, прости, государь…

– Ладно, давай письмо сюда Пётр взял письмо, начал читать и по мере чтения, губы его начали дёргаться, руки сжимались в и разжимались, усы топорщились, взгляд становился безумным и беспощадным.

– Ах ты ж с-сука, ах ты ж гнида мальтийская, на жизнь государя покусился! Вот вам жизнь моя! показал он русский похабный жест. Хлопнул в ладоши.

– В тёмную его, гада, до особого моего распоряжения. Не бить, и пыткам пока не подвергать. Иди, иди уже, герр Кранкль, подумай пока в одиночестве о жисти своей паскудной, о грехах своих, посиди, посиди пока в холодной.

Глава третья

Новое задание

Всю ночь не сомкнул Пётр глаз. Он нервно мерил опочивальню своими длинными ногами, бросаясь от одного окна к другому, размахивал руками, сжимая и разжимая яростно кулаки, выплёскивая изо рта все мыслимые и немыслимые ругательства. Страх и обида душили его, так, что он аж задыхался, рвал ворот сорочки и мотал головой, как потревоженный олень. Впервые, после Сонькиного стрелецкого бунта, обуял его до слабости, до пота в чреслах, старый безудержный, почти животный ужас перед смертию своею, перед убийством плоти своей. Тень боярина Милославского, распластанного на стрелецких пиках, стояла перед мутным взором его.