— Ты, господин?

— Да. Я вам нужен для того, чтобы вы научились изготовлять велосипеды, ружья, револьверы, пушки, бронированные автомобили. Пожалуйста, не вздумай опровергать сказанное! Я не поверю, потому что знаю ваши мечты, ваши грандиозные планы! Ну, так вот же: или Малек будет жить, или… Или я размозжу себе голову, но не скажу вам ни единого слова, как что делается… Понял?

— Ты не знаешь, чего ты требуешь, господин! — дрожащим голосом пробормотал жрец. — Право, ты не знаешь, чего ты требуешь!

VII

Алледин все твердил мне на мое требование об отмене смертного приговора Малеку:

— Это невозможно, это немыслимо, чужеземец! Ты не знаешь сам, чего ты требуешь!

Но я упорно стоял на своем и видел, как мало-помалу отвоевываю территорию.

Мой наставник и руководитель начал говорить, что снятие «макази» оскорбит все население, что сам Малек откажется от помилования. Потом речь пошла уже не о том, что Малека нельзя, немыслимо помиловать, а о том, что его невозможно снова объявить «кази».

И я понял, что тут я дошел до границы, перешагнуть которую мне не удастся.

Но если нельзя перешагнуть препятствие, то, вероятно, его можно обойти.

И я предложил следующую комбинацию:

— Малек остается «макази». Это означает, что он не должен жить. Как это понимать? Я понимаю так: не должен жить среди объявленных «макази». Но может жить вне их общества.

Почему нет?

Разве свет клином сошелся? Разве у тех же вулодов нет массы мест вне их родового гнезда, за стенами кратера? Разве они не являются обладателями нескольких маленьких оазисов в пустыне, где расположены отдельные форпосты?

Пусть один из этих маленьких оазисов обратят в подобие «русской страны изгнания» — угрюмую Сибирь — и отправят туда Малека с обязательством никогда не возвращаться в центральный поселок, не вступать в отношения с остальными вулодами.

— Но он сам не согласится на это! — упорствовал Алледин. — Это ведь опозорит его в его собственных глазах!

— Ладно! А правда ли, что ни один вулод не имеет права ослушаться приказания Санниаси?

— Разумеется! Ослушание немыслимо. Ведь Санниаси передает людям волю самого божества…

— Ну, так пускай же Санниаси и передаст Малеку такую волю Индры, Агни, Санниа или кого угодно:

— Малек изгоняется, а в наказание за его прегрешения он осуждается на жизнь в отдаленном оазисе, а не на смерть. Подчинится ли Малек этой воле божества?

— Подчинится, но…

— Стоп! У Малека есть невеста.

— Да! Это одна из молодых жриц богини Санниа, красавица Равиенна.

— Если бы Малек умер, должна ли была бы Равиенна умереть?

— Нет. Они страстно любят друг друга, но они еще не стали мужем и женой. Равиенна — невеста и потому свободна остаться живой.

— Но что она сделает, если Малек умрет?

— Она принесет себя в жертву богине Санниа.

— А если Малек будет только изгнан?

— Она… она, надо полагать, последует за ним в изгнание. Она его любит до безумия…

— Ну, так вот что: пусть же Санниаси изъявит всенародно волю божества, чтобы Малек был только изгнан и чтобы до его смерти с ним вместе в оазисе жили несколько человек рабочих со своими женами и детишками. Постой, Алледин! Я еще не все сказал. Когда Санниаси будет выбирать для отправления в изгнание людей, пусть его перст отмечает имена тех, кто не иначе как в ближайшем будущем подвергся бы обречению на смерть…

Жрец хотел что-то возразить, но сдержался, поклонился мне и сказал вежливо:

— Ты гость наш, и я думаю, Санниаси признает возможным сделать приятное тебе. Я иду!

И он ушел объясняться с вулоджистанским далай-ламой, или, вернее, с главными жрецами: я подозреваю, что сам Санниаси отнюдь не был всемогущим и что настоящими распорядителями судеб Вулоджистана и всех пятидесяти тысяч вулодов были именно товарищи Алледина, семеро главных жрецов, а Санниаси являлся только куклой, пляшущей под их искусную дудку…

Но это меня не касалось. Мне хотелось только спасти Малека и нескольких рабочих.

Да, я учитывал то обстоятельство, что в первое время Малек, воспитанный в традиции беспрекословного подчинения судьбе, да и не только подчинения, а принятия с восторгом вести о необходимости принести себя в жертву кровожадному культу вулодов, будет чрезвычайно огорчен и подавлен отменой смертного приговора и заменой его изгнанием. Он будет чувствовать себя опозоренным и начнет искренно думать, что смерть была бы лучше, чем позор отщепенства.

Но только первое время. И пусть в эти дни он будет проклинать меня.

Зато потом, когда развеется кошмар, когда уйдет этот проклятый гипноз, навеянный на него близостью к Санниаси и его присными, инстинкт жизни, сильный в каждом существе, возьмет свои права, и тогда, быть может, Малек иначе посмотрит на все происшедшее…

Теперь мне оставалось только постараться воздействовать на его невесту, прекрасную Равиенну. Последние дни мы все трое, то есть я, Шарль Леонар и Карпентер, имели известную свободу действий. Нам было только воспрещено входить в непосредственное общение с рабочими и простыми обывателями Вулоджистана, и нас расселили в разных местах. Да если бы позволение это и имелось, едва ли было бы возможно такое общение, ибо только жрецы и воины обладали знанием английского языка. Остальные говорили только по-вулодски, то есть на архаическом языке индусов. Из нас троих только один Шарль Леонар мог бы объясняться с ними, но он скрывал свои знания языка, преследуя какую-то очень важную цель.

Вспоминая, что я несколько раз раньше видел Малека в компании с удивительно красивой молодой девушкой, которая издали меня дружелюбно приветствовала, я сообразил, что эта красавица должна была оказаться невестой воина, той самой Равиенной, которая была мне нужна. Поэтому я немедленно отправился на ее розыски, и мне посчастливилось встретить Равиенну в нескольких шагах от одного из домиков, отведенных мне и моим товарищами в качестве временного жилья.

— Привет тебе, красавица! — сказали я девушке.

— Благодарю тебя, чужестранец! Привет и тебе! — ответила она на довольно недурном английском языке.

— Я слышал, что твой избранник объявлен «макази»?

Лицо красавицы побледнело, глаза померкли.

— Через четырнадцать дней, в день, посвященный почитанию богине Санниа, Малек принесет себя в жертву! — дрогнувшим голосом ответила она.

— А что будешь делать тогда ты? — допытывался я.

— Я? — как будто даже изумилась вулодка. — Я, конечно, последую за ним.

— Но ведь ты же еще не жена ему?

— Но я поклялась принадлежать ему в жизни и смерти! Смерть не разлучит нас, а соединит!

— А не было бы лучшим, если бы вас соединила не смерть, а жизнь?

Прекрасное лицо опять побледнело, на пушистых ресницах проступили слезы.

Тревожно оглянувшись вокруг и убедившись, что нас никто не подслушивает, Равиенна быстро шепнула:

— Но ведь спасения нет и быть не может!

— А если бы я устроил так, чтобы смертный кубок не коснулся уст любимого тобой человека?

Девушка схватила меня за руку.

— Ты можешь сделать это? О, боги! Так сделай же!

— А если это можно сделать только при условии объявления Малека отверженным? Если Санниаси изгонит его из этого края?

Заблестевшие очи померкли, но секунду спустя вновь засияли.

— Пусть так! — зашептала вулодка. — В стране изгнания Малек будет всецело моим! Я заставлю его забыть позор изгнания. Или… или мы умрем оба!

— Так надейся же! Я попытаюсь спасти вас! — сказал я.

В это время вблизи послышались шаги, и красавица метнулась от меня стрелой. Но я никогда не забуду взгляда, которым она одарила меня. И я думаю, что в этот момент бедное существо было очень близко к тому, чтобы счесть меня за небожителя…

Час спустя я увиделся с Алледином.

— Ты требуешь слишком многого, чужестранец, — сказал он, весело улыбаясь, — но Санниаси благ и добр: он милостиво согласился на снятие «макази» с Малека!