Мария Майерова

Робинзонка

1

Что ты сделала, мама! Что ты сделала!

Блажена шла, держа отца за руку, как в те времена, когда она едва доставала до его руки головой, а отцовское лицо виднелось где-то там, в вышине. Блажена все еще видела неподвижно застывшую мать, и это напоминало ей прежнее гневное оцепенение лица матери, сердившейся на нее, Блажену, когда она что-нибудь делала вопреки материнским представлениям о приличии.

Но тогда эта каменная неподвижность глаз и губ матери была лишь временной, минутной, и колола Блажену тонким острием иголки, а теперь смертельная неподвижность материнского лица вонзалась в Блажену острым кинжалом.

Кинжал, да, как кинжал, рыцарское оружие времен Возрождения. Его носили стремительные Ромео, прикрепляя к своим коротким штанам… Из чего тогда делали их? Плели на спицах или уже были машины?

— Папа?..

Вопрос застыл у Блажены на губах. Ее снова кольнула жестокая мысль.

Мама, что ты сделала с нами! Вот у папы красные глаза, а я никогда не видела его плачущим; так странно, когда мужчины плачут! Хорошо еще, что он на меня не смотрит и ничего не слышит, да я и сама уже забыла, о чем я его спросила. Нашей мамы нет! Разве это возможно? Нет, нет! Она, наверно, сидит дома, поджидая нас, и, как обычно, встретит словами: «Ах вы, бродяги, вас только за смертью посылать».

За смертью.

До сегодняшнего дня это слово было пустым и бессмысленным. Блажена лишь смеялась маминой поговорке, она казалась ей безмерно смешной. Мама, наверно, думала, что это как в той сказке, где кузнец приморозил смерть на лавке и не пустил ее к людям. И все перестали умирать, только старились; но тогда на свете оказалось много стариков, один другому мешал, и кузнецу стало противно жить — ведь он уже был старый-старый, не мог ни работать, ни есть, и мальчишки над ним смеялись — такой он был дряхлый. Тогда он смерть со скамьи отпустил, и она быстренько взяла его с собой.

Нет, если бы она, Блаженка, могла приморозить смерть на скамейке, она бы ее не отпустила! Тогда бы и мама не умерла!

Блажена приморозила бы смерть хорошенько и каждый день ходила бы смотреть, как смерть злится, просит отпустить и сулит ей всяческие блага. Блажена и мысли не допускает, что она может умереть когда-то.

Ей так хорошо дышится и так легко ходится, и столько удивительного еще ждет ее впереди! Ей кажется, что она уже видит это «впереди»! Ведь мама каждый день ей твердила: «Когда ты будешь большая, Блаженка…»

Ей не верилось, что она уже большая, хотя об этом говорили ее юбки, которые приходилось отпускать каждые полгода, и рукава, что кончались теперь у локтя, а не у запястья. Ледкова, ее соученица, которая провалилась во втором классе, только на год старше Блажены, но на полголовы выше. Значит, и она, Блажена, будет такой через год. А позже?

Ну, нет, потом она должна перестать расти. А то к чему это приведет?

«Ты рада, что живешь на свете?» — спросила ее как-то Зора Ледкова.

Рада ли? — задумывалась Блажена. — Я живу, и всё. Порой я рада, что я есть, порой мне все равно.

Все это выдумки! Ледкова вечно недовольна чем-нибудь, потому и выдумывает всякую ерунду. Сейчас она хочет петь, а ей приходится ходить в гимназию и зубрить предметы, которые ей просто противны.

Вот она и ходит с унылым видом и все вздыхает.

И бледная Ледкова невероятно. Мама тоже была бледной там, в холодном зале крематория, где Блажена отважилась на нее взглянуть, прежде чем заколотили гроб, этот гроб! Мама, мама, что же ты сделала!

Блаженка всегда думала, когда слышала: «Это разорвет мне сердце», что эти слова ничего не значат.

Но сегодня Блажена узнала, что и вправду существует такая невыносимая боль, которая пронизывает всю душу, все мысли, охватывает все существо.

Она искоса смотрит на лицо отца. Нет, он не плачет, но его лицо сейчас еще печальнее, чем тогда, когда оно было искажено рыданиями. Тогда все было не его, чужое: лоб, нос, губы. Папка был словно человеком в маске или стариком Рембрандта. Сейчас он снова пан Ольдржих Бор, шофер такси, ее отец, но какая тоска притаилась в его глазах, какая горечь кривит его дрожащие губы, такие твердые раньше!

Немного спустя он взглянул на Блажену, и взгляд его был отсутствующим, словно он шел не рядом с ней, а все еще находился в той далекой и навсегда ушедшей жизни, когда Блаженка маленькой девчонкой висела на его руке. Взгляд его сначала устремился к ее крепко стиснутым рукам и лишь потом поднялся к глазам. И будто только теперь он заметил присутствие дочери и то, что Блаженка уже выше его, хотя и тоненькая, как тростинка.

Plusquam perfectum! Давно прошедшее время!

— Что тебе, Блаженка?

— Папа, я больше не могу плакать!

— Ты и не плачь! Думай о маме с радостью, для нас она жива. И всегда будет с нами. — Отец дал ей свой большой цветной платок. — Вытри слезы — и выше голову!

Отец будто знал, что Блаженин платок стал мокрой, жеваной тряпкой.

Сам он носит только большие платки, цветные — белые он превращал неизвестно во что, вытирая ими стекла машины, а иногда и кузов, и мама часто сердилась — так трудно было потом отстирать эти платки. В прошлом году Блажена сделала к рождественским праздникам метки на дюжине отцовских платков. Но он до сих пор продолжает вытирать платками свои стекла. Вот и этот платок пахнет бензином. Блажена сует его в отцовский карман и снова берет отца за руку. Она теплая и спокойная, рука человека, за спину которого можно спрятаться, укрыться. И Блажа, держась за нее, словно укрывается от той бури, которая клокотала в ней целый день.

День солнечный и спокойный, но Блажене кажется, будто откуда-то дует неприятный резкий ветер. До сих пор она была надежно укрыта от непогоды с обеих сторон — ей было приятно быть центром в их тройке: отец, мама и она, Блажена.

Только сейчас, только сегодня Блажена начала понимать, как ей легко жилось раньше, как легко дышалось, как весело и незаметно день летел за днем. Она просто шла по жизни, вернее, не прикладывала никаких усилий, чтобы идти. Нет, ее просто несло по течению; за нее все время кто-то думал, кто-то прокладывал ей дорогу…

Стол накрывался, и на нем появлялась еда, в шкафу, словно само собой, прибывало белье и платья, а Блажена лишь покупала книги на подаренные деньги и по тем книгам училась, запасала тетради и на этих тетрадях писала.

Ледкова как-то спросила ее: «Ты рада, что живешь на свете?» Что тогда Блажа ответила ей?. Она уже не помнит. Но сама она думала об этом нередко: этот вопрос не выходил у нее из головы. Правда, каждый раз она относилась к нему по-разному: иногда он казался ей смешным, иногда он словно приоткрывал ей скрытую мудрость.

Да, Блажена рада, что живет на свете, очень рада! Но тут же она думает: несчастье с мамой, о котором трудно спокойно думать, занимает совсем особое место — оно словно путевой указатель со строгой надписью: «Остановись, девочка, отсюда идет другая дорога».

Да как она сможет жить без мамы? Без тепла, без прибежища и опоры.

До сих пор каждый день был словно хорошее лакомство, всякий раз с другим вкусом. А утра походили на красивые платья, которые она натягивала, еще не совсем проснувшись, и путалась в рукавах.

С каким бодрым чувством убегала она в школу, особенно если ее ждала история, эта красочная фата-моргана прошедших веков, или география, в которую она словно въезжала на поезде, или даже чешский; тогда день походил на перстень с чудесным сверкающим камнем.

Математика? Здесь дело обстояло похуже, по если человек соберет все силы и все внимание, на которое он способен, то как-нибудь переживет и этот урок…