Мы познакомились и вчетвером прошли в небольшой узкий кабинет Бабаева — уже тогда доктора технических наук. Хозяева, переговариваясь, уселись на диван, зачехленный белой материей, а я оказался напротив сидящих, у доски. Андрей Дмитриевич без всяких вступлений поинтересовался, знаю ли я, чем здесь занимаются. Я сказал, что не имею представления. И тогда из уст Андрея Дмитриевича, все так же мягко улыбающегося и чуть откинувшего голову назад, я услышал: «Мы занимаемся разработкой атомного и термоядерного оружия». Неожиданные слова произвели на меня такое оглушающее впечатление, что я, не контролируя себя, выдохнул: «Ужасно…»

Мне было неведомо, что Андрей Дмитриевич, по его признанию, «обычно доставлял себе удовольствие» рассказывать прибывшим в его распоряжение новичкам об устройстве атомных и термоядерных зарядов, «наблюдая за их изумленными лицами». Но прежде, чем я услышал от него основные идеи, заложенные в конструкциях реальных атомных и водородных бомб, мне пришлось еще попариться у доски, отвечая на вопросы, как я себе представляю устройство ядерных зарядов. И что я могу предложить взамен нарисованных мною на доске, но, как тут же выяснилось, «неработоспособных в принципе» известных из университетского курса физики схем атомных и водородных бомб.

Первая встреча была непродолжительной, быть может, менее часа. Но она оказалась одной из самых незабываемых в моей жизни. В тот день мне еще предстояло узнать, что Андрей Дмитриевич, которому недавно исполнилось только 39 лет, — лауреат Ленинской премии, дважды Герой Социалистического Труда. Пришлось услышать от молодых сотрудников и первые легенды. В частности, о том, как он в юности будто бы «стучался» в аспирантуру к Ландау, но тот не распознал талант молодого физика; как после первого испытания водородной бомбы, когда встал вопрос об избрании 32-летнего Андрея Дмитриевича сразу в академики, он будто бы просил сделать отсрочку, чтобы усовершенствовать свои познания в физике…

На следующее утро я должен был зайти в поликлинику к окулисту. За годы студенчества мое зрение несколько ослабло, я изредка стал пользоваться очками. Но, к моему удивлению, в тот раз врач отозвался о моем зрении как об абсолютно нормальном. Этому «феномену» было простое объяснение: я пережил тогда потрясение, очутившись в «святая святых», среди людей, которые для нас, непосвященных, конечно, где-то существовали, действовали, но были окружены ореолом избранности и интригующей таинственности. Лишь позднее я узнал, что некоторые физики постарше по-иному относились к перспективе оказаться в «святая святых». Как-то мой научный руководитель Д. А. Франк-Каменецкий, несколько лет проработавший на объекте и оставивший там яркий след, во время одной из наших прогулок с юмором продекламировал шутливые строки А. С. Компанейца:

Андрей Дмитриевич Сахаров и Яков Борисович Зельдович (в ту пору, как и Ю. Б. Харитон, тоже академик и уже трижды Герой Социалистического Труда) были для нас безусловными «мэтрами». В тот период только их да Юлия Борисовича мы на особинку именовали А. Д. С., Я. Б. и Ю. Б. и отмечали, что они сами, говоря друг о друге, зачастую тоже прибегают к этим аббревиатурам. В ходу были и неведомые новичкам термины непривычного звучания. В первые же дни я услышал слово «сахаризация» и по наивности заключил, что за ним скрывается имя М. Саха — автора известной формулы, определяющей степень термической ионизации в газе. Вскоре все разъяснилось: Андрей Дмитриевич обосновал столь существенное явление в «закрытой» физике, что коллеги тут же назвали его по имени автора — «сахаризацией».

Для нас, молодежи, Андрей Дмитриевич и Яков Борисович были новым, удивительным типом академиков. Своим демократизмом, отсутствием даже намека на какое-либо величие или начальственность, доступностью, каждодневным контактом они мгновенно разрушали традиционные университетские представления об академиках как объектах всеобщего почитания и поклонения. Более того, их творческая «кухня» была открыта для всех. Нормальным, обычным явлением была как дискуссия между ними, так и жаркий, на равных, спор у доски с любым из нас. Или же, например, знакомство по предложению самого Якова Борисовича с вычислениями или рукописью по его рабочей тетради. Мы знали, что Андрей Дмитриевич и Яков Борисович отказались от регулярных по итогам работ денежных премий и постоянно перечисляли их, как сказали бы теперь, на благотворительные цели. Наконец, невозможно даже представить, чтобы они высказали какое-то неудовольствие кому-либо из своих сотрудников или, не дай Бог, устроили начальственный разнос. Атмосфера дружелюбия в коллективе была их заслугой, следствием внимания к нам с их стороны.

Кабинеты Андрея Дмитриевича и Якова Борисовича были абсолютно одинаковы и располагались друг за другом. Просторные, но далекие от внушительности и без каких бы то ни было излишеств. Каждый из них состоял из рабочего помещения с двумя большими окнами и уютной комнаты отдыха с круглым столиком и двумя зачехленными мягкими креслами. В рабочем помещении — письменный стол, вдоль окон диван, у противоположной стены ряд книжных шкафов. Когда хозяин кабинета усаживался за письменный стол, его взгляд падал на большую, почти вдоль всей стены доску — основное «поле брани» физиков-теоретиков. И, конечно, массивный сейф — обязательный атрибут всех наших рабочих комнат на одного-двух сотрудников, в которых также стояли зачехленные диваны и кресла, были непременные доски, письменные столы с телефоном и, как правило, электрическим арифмометром.

Кабинеты наших «мэтров» отличались еще тем, что их стены были покрыты желтым, слегка пахучим пластиком с мелким рельефным рисунком. У Андрея Дмитриевича к письменному столу был приставлен покрытый зеленым сукном длинный стол для совещаний, а в углу, на круглой подставке, стоял единственный на весь наш коллектив аппарат ВЧ-связи. Секретарей, как и телохранителей, ни у Якова Борисовича, ни у Андрея Дмитриевича тогда уже не было.

Эти два кабинета, когда хозяева отсутствовали, становились для нас, новичков, до поры не имевших постоянного места, временным приютом. Наряду с библиотекой и конференц-залом.

Приезд на работу Якова Борисовича всегда был возбуждающим событием. Он лихо подкатывал на своей белой «Волге» к зданию, закладывал энергичный вираж и, дав задний ход, прижимал машину багажником к стене. Так же энергично поднимался на наш этаж и уже в коридоре, направляясь в кабинет, кому-то давал поручения, кого-то, заглянув в комнату, приглашал к себе. И все это — с шуткой, веселым каламбуром.

Андрея Дмитриевича, вышагивающего неспешной, шлепающей походкой от проходной к нашему зданию, можно было заметить издалека. Он обычно отпускал шофера, не заезжая на территорию. Осенью его долговязая фигура в простом длинном плаще или видавшем виды пальто, в неизменной несуразной кепочке была особенно приметна. При этом его галоши не всегда были признаком межсезонья. Он оправдывался, что подвержен простуде и, если не поберечь ноги, сразу страдает горлом.

Мне довелось услышать следующий рассказ начальника караула нашей площадки С. А. Ахтямова, Героя Советского Союза, впоследствии полковника: «Андрей Дмитриевич в галошах мог появиться и в нормальную погоду… К витрине у проходной подойдет, постоит, посмотрит. Вижу — думает о чем-то. Еще не дошел до кабинета, уже работает! Мы старались, чтобы таких людей, как Андрей Дмитриевич, солдат знал в лицо. Идет человек, мечтает! Понимаете? Такие ученые, как Сахаров, видимо, все время работают… Бывали случаи, например с Андреем Дмитриевичем, что вместо пропуска он мог вынуть какую-то бумажку или блокнотик. А солдат ему сразу: „Проходите, пожалуйста!“»