Возвращением Сахарова в Москву завершилась эта глава нашей «кампании по связям с общественностью». Мы встретились в Москве в августе 1988 г. на обеде в квартире Аркадия Мигдала, а потом в сентябре были вместе на Пагуошской конференции и жили с Сахаровым в одной гостинице в Дагомысе. Я не знал, что мы видимся в последний раз. Мы готовились к приезду Андрея и Елены в Израиль в 1990 г. В июне 1990 г. мы встретились с Боннэр на церемонии открытия Парка Андрея Сахарова в Иерусалиме и в Вейцмановском институте, где мы надеялись вручить Андрею его почетный диплом. Но Андрея с нами уже не было.

Церемония в Иерусалиме была совершенно особенной. Люди выражали свою личную благодарность Сахарову за его помощь в борьбе за свободу выезда из Советского Союза. Сейчас они были свободными, жили новой жизнью и хотели поблагодарить Сахарова за это. Парк Сахарова — это не только памятник великому человеку. Он также воплощает благодарность множества людей, которым он помог. Я выступал на торжественной церемонии и был представлен как «друг семьи Сахарова». Я был этим очень тронут, особенно когда Елена и Таня сказали после: «Конечно, вы и Малка наши друзья, и Андрей всегда так говорил».

На церемонии в Институте Вейцмана министр науки и энергетики профессор Ювал Нееман рассказал, как Сахаров однажды позвонил ему и сообщил, что Евгений Левич, сын отказника — академика Вениамина Левича, призван на военную службу в Арктику, и что это было сделано единственно с целью навредить семье и никак не связано с безопасностью Советского Союза. Сахаров просил Неемана предать этот случай гласности.

Совсем недавно друзья Сахарова сообщили мне, что цель его голодовок до сих пор многими не понята. Антиперестроечные силы в России изображают Сахарова как великого ученого, которого еврейка-жена сбила с толку и вовлекла в антисоветскую деятельность, чтобы устроить дела своей семьи. Я постарался в этих воспоминаниях объяснить настоящие цели сахаровских голодовок.

В заключение, возвращаюсь к нью-йоркской истории с Эдом Клайном. Я узнал его телефон от Сида Дрелла и позвонил. Вечером мы с Малкой уже были у Клайнов, где в тот день гостила Елена Боннэр. Мы все время возвращались к истории сахаровской голодовки. Елена Боннэр рассказала нам, что вечером, после того как Лиза вылетела в США, в их московской квартире собрались несколько друзей, включая мать Щаранского, Иду Петровну. Кто-то заметил Елене, что неприлично суетиться вокруг собственной родственницы в присутствии матери человека, находящегося в тюрьме. Ида Петровна коротко ответила: «Андрей борется за всех нас!»

Андрей ушел. Но он живет в наших умах и сердцах. И продолжает бороться за нас!

Мы с женой (И. М. Кагановой) познакомились с семейством Сахаровых летом 75-го, подружились — с 76-го. После того, как в 77 году детей Елены Георгиевны вынудили уехать на Запад, старались помогать «старикам» в организации быта, жизни и прочего. Правозащитной деятельностью никогда не занимались.

Общение с Сахаровыми продолжалось и в период их горьковской ссылки — письмами, и во время приездов Елены Георгиевны в Москву. В 84-м году, за попытку помочь Сахаровым, когда на Елену Георгиевну в Горьком обрушили уголовное преследование, а Андрей Дмитриевич объявил голодовку, я подвергался — не знаю, как правильно: «гласному надзору КГБ»? — четыре месяца круглосуточного конвоирования «топтунами», куда бы и когда бы я ни шел (но в пределах г. Троицка, где я жил и работал; в Москву не пускали; начавшись 12 мая, конвоирование окончилось 12 сентября 1984 года после того, как 8 сентября в Горьком соединили Сахаровых, на четыре месяца насильственно разлученных КГБ.) В Москве в худшем положении, чем мы, находилась Ирина Кристи, действовавшая решительнее меня и сумевшая помочь Сахаровым много больше.

Данные воспоминания представляют собой рассказ о множестве эпизодов, связанных с именем А. Д. Сахарова. Одни эпизоды совсем коротенькие, другие — длинные; разные эпизоды отделяются друг от друга типографскими звездочками. Оказалось удобным сгруппировать эпизоды в четыре главы, каждая из которых имеет свое название. Пятая глава — несколько писем А. Д. к нам; они, на мой взгляд, достаточно характерны. Первая глава написана в августе 1990, остальные — в ноябре-декабре 1995.

Я благодарен Е. Г. Боннэр, Б. Л. Альтшулеру, А. Ю. Семенову и Ю. А. Шихановичу, просмотревшим предварительный вариант этой работ и внесшим в изложение несколько существенных уточнений.

На тему об антисахаровской пропаганде можно бы сказать очень многое. Интересно было бы проанализировать реакцию различных слоев общества на широко проводившуюся клеветническую кампанию против Елены Георгиевны. Или — разобраться с 2500 письмами «возмущенной общественности», хлынувшими в Горький после известного письма академиков Дородницына, Прохорова, Скрябина и Тихонова — «Когда теряют честь и совесть» (Известия, 3 июля 1983). В то время достаточно было написать на конверте «Горький, Сахарову» и письмо доставляли адресату. Никакого контроля за содержанием писем не было (я знаю людей, пославших тогда письмо поддержки с таким минимальным адресом, и Сахаровы это письмо получили). Вся эта корреспонденция хранится в «Архиве А. Д. Сахарова». Любопытно было бы проанализировать содержание писем — повторяются ли всюду одни и те же обвинения, или каждый корреспондент пишет что-то свое? Этот материал еще ждет своего исследователя. Я хочу рассказать о нескольких эпизодах, свидетелем которых был сам.

…73-й год. Мы тогда жили в Харькове и с Сахаровыми еще не были знакомы. В июле-августе разразилась газетная кампания по очернительству Сахарова (и Солженицына). Массированность огня, сам характер «дискуссии», когда обвиняемому слова не дают сказать, у нас с друзьями вызывали только недоверие, несмотря на высокие имена обвинителей. И ведь даже не очень понятны причины этого недоверия. Ни одной работы Сахарова мы тогда не читали. О его правозащитной деятельности почти ничего не знали — так, глухо только что-то о Комитете по правам человека, но даже неясно было, что это за Комитет. Не говоря уж о том, что и понятия такого — правозащитная деятельность — для нас тогда не существовало. Видимо, сама оголтелость кампании была разоблачительной.

На пляже в Судаке, где нас застало начало кампании, полуголые люди схватывались в спорах о Сахарове и Солженицыне у газетных киосков. Выглядело довольно дико…

Тесть моего брата — в войну был в плену, потом всю жизнь на заводе рабочим, — прочитав как-то газетку с очередной «критикой», обратился в молодым: «Слышь, а ваш Сахаров-то, видать враг?..» Брат мне потом рассказывал, что даже растерялся от неожиданности — как возразить? А его жена, показывая на первую страницу «Правды», спросила отца: «Ты вот этому веришь, тому, что здесь написано?» «Ну, нет…» — протянул дядя Володя. «Так чего ж ты тогда этому веришь?» — перевернула она газету на последнюю страницу, где была заметка о Сахарове. Инцидент был исчерпан, но не всегда вопрос решался так просто.

Очернительская кампания получила новый импульс после правого переворота в Чили 11 сентября 1973 года. В результате переворота начались преследования чилийских инакомыслящих, в том числе — и Пабло Неруда. Сахаров, Максимов и Галич обратились к Пиночету с письмом в защиту известного поэта и общественного деятеля. Это письмо и послужило поводом для новой волны травли.

Помню напряженный спор с одним сочувствующим Сахарову физиком, из институтских обсуждений принесшим вердикт о том, что в обращении к Пиночету содержится оценочное суждение о его правительстве, как о приличном и заслуживающем уважения. «Ну где ж содержится? — возражал я. — Пиночет объявил о создании правительства возрождения и обновления. К нему и обращаются: если Вы заявляете себя такими хорошими, то вот, обратите внимание на произвол в отношении Пабло Неруда. Если бы Пиночет объявил себя главарем бандитов, единственная цель которых — всех задавить и запугать пулеметами, к нему бы не обращались, или обращались бы как-нибудь иначе. Где ж тут оценочное суждение?». И характерный ответ: «Может формально ты и прав, но вот Миша (зять Сахарова. — Л. Л.) сказал, что Андрей Дмитриевич сам недоволен своим обращением…»