— Кажется, продержались! — вздохнул Бломберг, на щеки которого вернулся румянец. — Ну, Людвиг, с удачей тебя!

— Погоди радоваться, — угомонил его Зегенгейм. — Самое трудное теперь только начинается…

Санджар изменил тактику. Распекая в своем шелковом шатре Умара Рахмона, чьи атаки на другом конце города также не увенчались успехом, сельджукский принц велел окружить город свернувшейся в кольцо змеей, чтобы ни одна птица не смогла через нее перелететь. И постоянно, небольшими отрядами, в самых различных местах пытаться пробить крепостные стены, расшатать оборону защитников, измотать их ежедневными угрозами, — утром, днем, вечером, ночью, — в любое время суток. Чтобы они забыли о сне, еде, питье, чтобы потеряли покой, чтобы нервы их были напряжены до предела: и тогда они сорвутся. Сами откроют ворота и начнут преследовать эти малочисленные группы, которые будут поддаваться, уводить их все дальше от города, а другие — истреблять по пути к возвращению.

— И исчезни с моих глаз до тех пор, пока не принесешь мне голову того, кто командует в Кераке, — заключил принц Санджар, грозно взглянув на понурого Рахмона. — А своему приятелю, барону Жирару, передай, что он скверно шутит. Я достану его в Монреале и спрошу за все.

Санджар покинул сельджукский лагерь и отправился в Дамаск, к своему отцу Мухаммеду, возложив управление войском на Умара Рахмона. Он посчитал ниже своего достоинства томиться долгие недели, а может быть, и месяцы, возле обложенной норы лисицы, в ожидании когда она высунет свой нос. Но и Людвиг фон Зегенгейм изменил тактику: от глухой обороны он перешел к резким, кинжальным атакам на растянувшиеся позиции сельджуков. Это вроде бы должно было соответствовать планам Санджара и Рахмона, но вылазки Зегенгейма были стремительны и быстротечны, его латники не удалялись далеко от крепостных стен, с которых их поддерживали тучи стрел, а совершив молниеносный бросок, тотчас же возвращались обратно. Кроме того, эти нападения были внезапны: солдаты выезжали из крепости ночью и до утра скрывались где-либо в засаде; завидев же сельджукскую конницу, появлялись перед ней точно выпорхнувшая из кустов стая птиц, громя неприятеля. Эти засады-вылазки, прозванные защитниками крепости «капканами Зегенгейма», наносили противникам постоянный значительный урон. В них любили принимать участие и Гораджич, и Норфолк, и Агуциор. Войска Умара Рахмона вскоре сами оказались в том состоянии, в каком совсем недавно пребывали жители Керака. Уныние, растерянность, страх перед «капканами Зегенгейма» пришли на смену преждевременному ликованию и жажде боя. Уже месяц длилась осада Керака, а сообщить что-либо приятное Санджару было нечего.

В довершение всего, еще одно событие вконец подорвало боевой дух сельджуков. Желая вызвать у своих воинов прилив новых сил, Умар Рахмон отправил в крепость язвительное послание, где предлагал встретиться возле крепостных стен сильнейшему из защитников города и лучшему воину-сельджуку, если, конечно «собаки-рыцари не боятся дамасской стали…» Вызов принял сам Людвиг фон Зегенгейм, отклонив возражения Бломберга и князя Гораджича. Он знал чем рискует, но был уверен в собственных силах. Господь Бог был на его стороне. В полдень следующего дня состоялся поединок.

Зегенгейм, в окружении рыцарей, выехал по опущенному мосту за крепостные стены, где в пятистах метрах от них застыли сельджукские всадники во главе с Умаром Рахмоном. Они выставили самого могучего своего воина — двухметрового, покрытого рыжеватой шерстью Аббаса, о чьей чудовищной силе уже сейчас слагали легенды. Это был непобедимый боец, разрубающий противника пополам одним взмахом меча. Молча и угрюмо он наблюдал за подъезжающими рыцарями. Зато, окружавшие его сельджуки галдели и бахвалились, издеваясь над защитниками Керака. Позади них, облепив ближайшие холмы, сидели простые воины, в предвкушении неминуемой победы своего любимца и героя. Действительно, в сравнении с почти квадратным Аббасом, Людвиг выглядел фарфоровой статуэткой, хотя никто бы не усомнился в его высоком росте и ширине плеч. Доспехи обоих противников сверкали на солнце, у каждого в руках было копье, щит и меч на боку. Встретившись, обе группы обменялись церемонными поклонами.

— Рад видеть вас в добром здравии, — усмехнулся Рахмон, глядя на Зегенгейма. — Уж не вы ли хотите сразиться с нашим непобедимым Аббасом? В таком случае — как это у вас говорят? Прими Господи его душу и да будет тебе земля пухом!

— Умар, мы давно знаем друг друга, — ответил Зегенгейм. — Скажите лучше: на что вы рассчитывали, вступив в сговор с бароном Жираром? Что в Кераке не осталось мужчин?

— Нет, — подумав немного, отозвался турок. — Я рассчитывал на то, что в Кераке нет Зегенгейма, — и, стегнув коня, он отъехал в сторону. Трубач дал сигнал к началу поединка.

Взглянув друг на друга, Аббас и Людвиг разъехались по разным концам очерченного поля. Застыв и опустив копья, они ждали второго сигнала трубы: к бою! И он прозвучал в мгновенно наступившей вокруг тишине. Умолкли сидящие на холмах сельджуки, притихли жители города, высыпавшие на крепостные стены. Зегенгейм и Аббас ринулись навстречу друг другу.

Никто из многих сотен людей смотревших на поединок, не мог бы предположить, что он закончится столь внезапно. Отсутствие копья в руках рыцаря, когда на него летит воин, вооруженный им, — почти верная смерть. Но Людвиг фон Зегенгейм рискнул пойти на этот шаг. Когда они мчались навстречу друг другу, Зегенгейм внезапно осадил своего коня, вытянулся на стременах, отвел назад правую руку с копьем и что есть силы метнул его в голову Аббаса, держащего опущенный щит. Копье было брошено с такой точностью, что вонзилось в узкую незащищенную полоску между забралом и нагрудником — прямо в горло, и вышло у основания затылка на целый локоть! В мгновение Аббас завалился на спину и грянул всем своим тяжеленным телом о землю, взметнув столб пыли. Крик ужаса, слитый в один из тысяч глоток, разнесся над близлежащими холмами. И тотчас в ответ — восторг ликования пронесся над стенами Керака.

Зегенгейм, спешившись, подошел к мертвому Аббасу, вытащил из горла копье, перерезал ремешки доспехов и приторочил их, как победитель, к своему седлу. Поспешившие к нему рыцари, окружили его от сельджуков, ощетинившись копьями, Но никто и не думал нападать на героя. Растерянность во вражеском стане была столь сильна, что многие сидели опустив головы, не решаясь поднять глаза, словно для них померкло само солнце. Надежда сельджуков — Аббас — покинул их навсегда…

С этого дня, войско Умара Рахмона стало терпеть одно поражение за другим. Воодушевленные триумфом Людвига фон Зегенгейма, защитники крепости рвались в бой. Теперь целые отряды открыто, днем выезжали из городских ворот, словно отправляясь на прогулку. Но это была не прогулка — охота за разрозненными отрядами сельджуков, которые начали выходить из-под контроля Умара Рахмона. А когда среди рыцарей и латников появлялся сам Зегенгейм, в своих сверкающих, отдающих на солнце золотом доспехах, когда сельджуки видели его яркий, полыхающий на ветру плюмаж на шлеме, то они попросту в панике бежали, теряя оружие, как бежали когда-то древние ахейцы при одном виде грозного Гектора, защитника Трои. Вскоре уже совсем стало неясно: кто кого осаждает, а кто защищается? Как-то раз, ворвавшийся в лагерь сельджуков Зегенгейм, оставляя позади широкую полосу из срубленных мертвых тел, чуть не подрубил шатер Умара Рахмона и едва не захватил его в плен. Рахмон, вовремя успевший вскочить на коня, унесся в ночную мглу.

Между тем, пришло известие, что уехавший из Иерусалима Гуго де Пейн с отрядом рыцарей, предоставленных ему графом Лионом Танкредом, спешит к осажденному Кераку. Да и хитрый барон Жирар стал высовывать свой острый нос из Монреаля, и слать к Зегенгейму гонцов: не требуется ли ему его помощь?

Умар Рахмон понял: дальнейшее стояние под стенами крепости чревато для него самыми пагубными последствиями. У него оставалось два варианта — или быть наголову разбитым под городом, или сохранить войско и увести его в Дамаск, выдержав гнев Санджара. Он выбрал второе.