— …наши руки, — закончил Председатель. — Потому что слепая сила народа и дня не сможет прожить без руководителя. Но для этого надо прежде всего «просветить» византийский народ, внедрить в высшие сферы власти наших людей, чтобы разрушение империи шло изнутри. Это потребует значительных финансовых влияний и займет от трех до пяти лет. Но зато мы покончим наконец с самой опасной для нас христианской ветвью.

— Эта ветвь может возродиться в другом месте, на иных землях, — промолвил один из Старцев. — Например… Русь. Православие пустило там крепкие корни.

— В свое время мы займемся и Русью, — пообещал Генеральный секретарь, закрывая собрание.

Скучавший во флигеле белого дома ломбардец Бер, умело ускользнувший из клюнийских клещей, ждал решения Старцев относительно своей дальнейшей работы. Он приглаживал свою густую шевелюру, вырывая из нее седые волоски, когда в комнату вошел посланец Совета. Небрежным жестом он бросил на стол подготовленные инструкции и развалился в кресле.

— Скажите, Бер, чего вы жаждете больше всего? — спросил посланец, потянувшись к кубку с вином.

— Вырождения гоев, — немного подумав, ответил Бер. А также проспать двадцать четыре часа.

— Одно я вам обещаю, а другого позволить не могу, — усмехнулся посланец. — Теперь ваша задача — Гуго де Пейн и Филипп де Комбефиз, а место обитания — Иерусалим. И вы отправляетесь туда немедленно.

Предупрежденный приором Сито о недопустимости продолжения колдовских радений, граф Гюг Шампанский поначалу попросту отмахнулся от поданного ему клюнийского циркуляра, как от назойливой мухи.

— Пусть лучше поучит своих монахов варить кукурузную кашу, — бросил он Симону Руши и Кретьену де Труа, сидящим напротив него. — И вовсе не из-за этой бумажки я вынужден с вами расстаться, мой дорогой маг и чародей.

Колючий взгляд маленького алхимика словно застыл на переносице дородного графа. Он уже знал, что предложит ему его хозяин.

— Ведь вы, кажется, родом из Палестины? — словно бы невзначай спросил граф Шампанский. Руши подтвердил это кивком головы.

— Тем более, у вас должны быть причины и желание побывать на родине.

— Нет, у меня нет такого желания, — произнес Руши. — Но я выполню любое ваше поручение.

Нахмурившийся было граф улыбнулся.

— У меня будет к вам очень ответственное задание, — сказал он. — Как вы знаете, Гуго де Пейн, очевидно, уже прибыл в Иерусалим. Или на подступах к нему. Я очень люблю своего крестника, но человек он… неуправляемый. А дело, которое ему поручено, возможно, определит мою дальнейшую судьбу. А заодно, и всех моих приближенных. Вы или взлетите к горним высотам, или низринетесь в бездну. Тьфу, черт!.. Чуть не заговорил стихами, как этот дурак, герцог Аквитанский. Я перестал доверять Андре де Монбару, а мне нужен в Иерусалиме человек, знакомый с местными обычаями и способный подхватить то, что может выпасть из рук Гуго де Пейна.

— Простите, а что должно выпасть из его рук? — спросил Кретьен де Труа.

— Ключи, — пояснил граф Шампанский. — Ключи к сокровищам царя Соломона. В мою бытность там вместе с Тибо де Пейном, мы чуть не наткнулись на них. Я чувствовал их близость по биению собственного пульса.

— Почему же вам самому не вернуться туда, ведь Иерусалим теперь свободен от поганых турок? — заметил Кретьен де Труа.

— А может быть, я так и сделаю, — ответил граф труверу. — Только не сейчас. В свое время. Пока же, вы будете там моими ушами и глазами. Вы, оба. В средствах я вас не ограничиваю. Живите на широкую ногу, устраивайте приемы, общайтесь с людьми, и — не упускайте из виду Гуго де Пейна и его рыцарей. Да, кстати… — продолжил граф, с любопытством взглянув на Симона Руши. — С чего это у вас стала такая кислая рожа от одного упоминания об Иерусалиме? Вы что, успели там наследить?

— Все мы оставляем следы, где когда-то жили, — негромко произнес алхимик. На что граф Шампанский, вставая из-за стола, сердито воскликнул:

— Так надо подтирать за собой, черт вас возьми! Запомните это: ходить с тряпкой и подтирать…

В оставшуюся до отплытия неделю, Гуго де Пейн редко виделся со своими товарищами, поручив заботы о погрузке на паром Андре де Монбару и Людвигу фон Зегенгейму. Сам же он проводил все свободное время в том скрытом за высоким забором дворце, где его ждала любовь. Но почему же так быстро летели дни и ночи? Почему византийские вечера так легко уступали место рассвету? Почему так неумолимо приближался миг расставания? Ни рыцарь, ни византийская принцесса, опьяненные любовью, не хотели задумываться о том — что же будет дальше? Безумство влюбленных сродни подвигам героев, бросающихся в самую гущу кровавой битвы, чтобы победить или умереть: все остается позади, и исчезает земная тяжесть, лишь стремительный полет к бессмертию души, неведомый глупцам и трусам, даруется как высшее благо. Слава храбрецам, не убоявшимся любить; слава героям, испытавшим наслаждение смертью!

Это время принадлежало им. Но тень близкой разлуки порою ложилась на обращенные друг к другу лица, и студеный холод касался разгоряченных сердец. Анна понимала, что удержать рыцаря невозможно: пустившись в свое плавание по бурному морю жизни, он будет плыть до того острова, который может видеть лишь он — бесстрашный и печальный странник, преодолевая преграды и побеждая врагов. Но рядом ли с ним в этом опасном плавании должна быть она, наследница византийского трона? Или он должен остаться с ней, отныне и навсегда? Как, и возможно ли это вообще, изменить характер человека, за спиной которого тридцать, неведомых ей лет жизни, как изменить образ мыслей, поменять кровь, всю вольную природу попавшего в сети леопарда, чтобы он стал ручным и домашним? И не погибнет ли он тогда от еще большей печали?

Гуго де Пейн и сам ощущал гнетущую растерянность, словно стоял на распутье двух дорог, одна из которых вела к счастью, а другая — к славе. Он рассказал Анне о своем разговоре с ее отцом, и византийская принцесса мягко упрекнула его за то, что он не принял предложение императора. Она догадалась о желании отца приблизить рыцаря к трону, вознести его по ступеням иерархической византийской лестницы, — и все это ради нее. Огорчаясь непреклонности любимого, Анна вместе с тем и гордилась им, его стальной волей и целеустремленностью, его прячущейся в глубинах души нежностью, и думала: что будь он иным — он был бы ей не нужен.

— …Но ведь ты вернешься? — в который раз спрашивала она, растеряв царственное спокойствие и превратившись просто в любящую женщину: спустившись с заоблачных вершин на землю, Анна с неожиданным удивлением обнаружила насколько прекрасна и благодарна эта роль. Гуго де Пейн, сам не ведая того, наполнил ее мир жарким солнечным огнем любви, пробудил спящее в ней женское начало. И его, истосковавшаяся в печальной клетке одиночества душа, также расцвела и преобразилась.

Да, конечно, он вернется, не может не вернуться, когда выполнит то, что уготовлено ему судьбой. В шепоте слов, в шелесте листьев за распахнутым в ароматный сад окном, в сиянии сверкающих звезд и отблесках луны, в бездонных глубинах сверкающих глаз, — всюду звучала небесная мелодия, слышимая только ими. И уже не к человеческой высоте счастья подошли они, а к высшей, напоминая своим обликом полубога и нимфу. И сошли с гор снежные лавины, и извергли вулканы огненную лаву, и сотряс ураган лесные массивы, приветствуя возлюбленных своих сына и дочь…

Наступил последний день пребывания Гуго де Пейна в Константинополе. Он уже простился с Анной Комнин, и прощание это прошло не так тяжело и горько, как он предполагал. Они оба знали, что новая встреча — близка, а путь друг к другу — уже пройден. И теперь все зависит только от них самих…

А накануне, Гуго де Пейна с трудом разыскал Филипп де Комбефиз, явившийся в гостиницу. Он обратился к нему с неожиданной просьбой: вытолкать в шею с парома всех паломников, которые прилепились за долгие месяцы путешествия к отряду де Пейна, и разместить на их место рыцарей Комбефиза с дорожной поклажей.