— Почему же я непременно потеряю их?

— Потому что жарко, вы снимете их, заткнете за пояс как-нибудь неловко и они вывалятся. Или на пиру выпьете лишнего и вдруг вам захочется швырнуть рукавицей в рожу какому-нибудь благородному рыцарю, который тоже перепьет и позволит себе дерзкое замечание в ваш адрес.

— Неужели ты думаешь, что если такое случится, я не найду чего-нибудь другого, чтобы кинуть ему в лицо?

— Найти-то вы беспременно найдете, — продолжал рассуждать Аттила, который и был моим единственным зеркалом, — но в таком случае рукавица останется цела, и вы ее не потеряете.

— А, понимаю, — сказал я, усмехаясь, — в случае, если я стану драться с кем-нибудь на поединке, тебя волнует только одно — сохранность моей амуниции.

— Разумеется, — невозмутимо отвечал он. — Ведь она же еще долго должна будет служить вам, ваша амуниция, прежде чем вы сможете обновить ее, захватив богатый город.

Поразмыслив, я решил и впрямь не брать рукавицы, и так мне уже было жарко в нижних и верхних одеждах да еще в плаще, хоть и заколотом нарядной фибулой.

— Что, ваш молодой граф собирается или нет? — спросила хозяйка дома, в котором мы с Аттилой снимали комнату. По своей привычке она вошла без стука и каких-либо церемоний. Рассмотрев меня с ног до головы, сказала: — Хорош! Чудо как хорош! Конечно, богатством не блещет, но все равно хорош. Ах, а только что мимо проехал какой-то роскошный витязь, весь в золоте и на белом коне. Торопитесь; сударь, уже весь город бежит к месту венчанья.

— Полно тебе врать, любезнейшая, — возразил ей Аттила, — кто бы это мог проехать мимо нашего дома весь в золоте, если дом стоит на самом отшибе и вдалеке от дороги.

— А уж не знаю кто, но проехал, — отвечала хозяйка, ретируясь, — должно быть, какой-нибудь заезжий господин из Франции или Ломбардии.

— Не слушайте старую куклу, сударь, — сказал мне Аттила, когда она удалилась. — Никто не мог проехать в золоте мимо ее неказистого домишки. Разве что какой-нибудь дурак, которому что свадьба, что не свадьба, что император, что не император, а лишь бы самому покрасоваться павлином.

Когда я пришел на площадь перед храмом Пресвятой Богородицы, там уже собралось предостаточное количество горожан и не так-то просто было протиснуться сквозь толпу, тем более, что передо мной еще стояла нелегкая задача отыскать в гуще народа мою утреннюю незнакомку. Придерживая левой рукою меч и край плаща, правой я расталкивал собравшихся зевак, с волнением заглядывал в лица всех девушек и женщин, но так и не находил среди них ту, которую искал встретить. Поскольку я всего-то успел прожить в Кельне две недели, меня еще не знали в лицо, но мое, хоть и скромное, одеяние выдавало во мне благородного человека, и люди с неохотой но расступались предо мною.

Все поиски были тщетны, и я ужасно огорчился, подумав, что скорее всего девушку не пустили в город. Почему же тогда она не вернулась к нам и не воспользовалась нашей порукой? Может быть, с нею что-нибудь произошло нехорошее?

Покуда я размышлял так, пробираясь поближе к дверям храма, возле которых ожидали прибытия императора и императрицы, и где стоял в торжественном облачении Герман, недавно назначенный кельнским архиепископом, в толпе началось непонятное движение, еще через мгновение меня едва не сшибли с ног и повлекли куда-то влево.

— В чем дело? Что происходит? — растерянно спрашивал я, невольно следуя вместе с толпой.

— А чорт его знает, сударь! — в сердцах воскликнул один довольно молодой горожанин, идущий рядом со мною. — Только что объявили, что Генрих передумал венчаться в Богородице и перенес бракосочетание в Кафедральный собор.

— В Кафедральный собор? — удивился я. — А как же Герман? Ведь он стоит и ожидает императора у входа в храм.

— Вот я и говорю, что нашего императора не поймешь, — продолжал он, и я уже старался не отставать от него ни на шаг. — Говорят, что, мол, приехал магдебургский архиепископ Гартвиг и что не Герман, а он будет совершать венчание.

— Как же так? — еще более недоумевал я, начиная опасаться, что тут что-то не так, какая-то ошибка и мы зря устремляемся в сторону северных ворот, где стоит Кафедральный собор. — Этого не может быть! Ведь Гартвиг…

— В том-то и дело!.. — сказал горожанин и на сем наш разговор окончился, поскольку и ему, и мне одинаково нелепым казалось происходящее, ибо магдебургский архиепископ Гартвиг доселе был злейшим и непримеримейшим врагом императора. Мало того, он находился под отлучением синода и, следовательно, любое совершаемое им таинство считалось незаконным и недействительным.

И все же толпа неумолимо неслась вверх по Высокой улице, увлекая меня за собою, и вот уже я оказался на площади перед Кафедральным собором, длинное и вытянутое здание которого, построенное еще при Карле Великом, освященное архиепископом Хилъдебольдом, а заложенное и вовсе Бог весть когда, примыкало одним своим боком прямо к городской стене возле северных ворот. Здесь была давка, и в народе чувствовалось сильное раздражение, а неподалеку от входа в собор даже разгорелась потасовка. Тотчас выяснилось, что императорская чета уже проследовала в собор, где во внутреннем дворике состоится обручение и куда никого, кроме благородных слуг императора, не впускают. Эта новость ввергла меня в уныние. Даже если бы мне теперь и удалось отыскать мою прелестную крестьянку, как я проведу ее вместе с собой туда? А ведь я дал слово, что она будет стоять в десяти шагах от брачующихся! Но откуда же мне было знать, что бракосочетание будет происходить не в храме Пресвятой Богородицы, где обручение было бы на глазах у всего люда у входа в храм?

— Эх! — воскликнул я горестно, ударяя себя в грудь кулаком так сильно, что бронзовый нагрудный крест, висящий у меня на груди под сорочицей, едва не вдавливался в грудную клетку. — Виноват я или не виноват, но слово свое не сдержал!

Протиснувшись сквозь толпу к воротам, я как мог выше забрался по ним вверх и сверху внимательно перебрал взглядом все лица в толпе, раздосадованной тем, что ей не удастся увидеть даже обручения императора и императрицы. Я даже помахал рукой на тот случай, если, коль уж я не вижу мою незнакомку, то, может быть, она видит меня. Но толпа была безответна на мой призыв, а я даже не знал, как зовут мою девушку, чтобы можно было выкрикнуть ее имя. Ничего не оставалось делать, как в расстроенных чувствах поспешить к входу в собор.

— Вассал его императорского величества граф Людвиг фон Зегенгейм, — назвал я свое имя стоящей у входа страже и меня без лишних слов пропустили внутрь.

Вся площадь внутреннего дворика собора, замкнутая между двумя длинными галереями, папертью и непосредственно зданием храма, была заполнена людьми, составляющими весь цвет империи Генриха IV. Многие из присутствующих тут благородных рыцарей блистали великолепными одеждами и украшениями, их лица выражали достоинство и доблесть, почти все красовались мужественными бородами и усами — у одних бороды были аккуратно подстрижены, как у Карла Великого, у других отличались пышностью, как у графа фон Ауэна, у которого я останавливался на пути к императору. У меня же не было ни бороды, ни настоящих усов, ни браслета на правой руке, свидетельствующего о том, что я тоже благородный воин, ни прочих украшений, коими блистали собравшиеся тут достойные и богатые рыцари.

Нарядные дамы, стоящие по левую сторону, с любопытством поглядывали на лица мужчин. Несколько беглых взглядов уловил я и на своей невзрачной персоне и со вздохом поспешил присоединиться к обществу столь же небогато одетых рыцарей, как я сам. Взор мой с нетерпением устремился вперед — туда, где перед входом в храм стоял император, а слева от него императрица. Пред ними возвышалась фигура архиепископа Гартвига, который уже начал церемонию обручения.

Если бы я нашел свою утреннюю незнакомку и если бы я даже ухитрился провести ее мимо стражи во внутренний дворик собора, я никак не смог бы подвести ее к врачующимся ближе, чем стоял сейчас. А сейчас от меня до новобрачных было не менее пятидесяти шагов. Они были повернуты спиной ко всем, на головах у них сверкали императорские венцы, с плеч спускались роскошные плащи из аксамита. Архиепископ, стоя на ступеньку выше них и потому возвышаясь над Генрихом на целую голову, был в белоснежной митре, обильно изукрашенной золотом, и в паллиуме, усыпанном драгоценными каменьями. Он громко исполнял обряд, так что слова его доносились довсюду: